Под тетрадью желтел толстый конверт альбомного формата, пухлый, явно набитый письмами или документами. Будь Макар в комнате один, он не преминул бы изучить его содержимое. Щепетильность того рода, которая запрещает читать чужие письма и просматривать дневники незнакомых людей, была ему абсолютно чужда: кошка не спрашивает, можно ли ей заглянуть в приоткрытую дверцу. Но спину буравил взгляд Яковлевой, и Илюшин придержал свое любопытство.

Он оторвал от пустой тетради обложку, взял карандаш и присел перед кроватью. Старуха протянула ему правую ногу с видом смущенным и одновременно величественным.

Нога была невообразимо грязна.

– Тазик есть у вас, Лариса Сергеевна? – спросил Илюшин, перестав удивляться самому себе и просто делая то, что казалось ему правильным.

Тазик оказался в бане.

Илюшин сходил в баню, принес два таза; вскипятил чайник и развел воду до теплой, набросав в каждый таз по пригоршне найденной в шкафу поваренной соли. Стараясь не думать о том, что сказал бы Бабкин, застав его за этим занятием, опустил ноги Яковлевой в воду.

Старуха зажмурилась, втянула голову в плечи, как пригревшийся на солнце воробей. Пока Макар мыл ей ноги, натирая окаменевшие подошвы мочалкой, пока ополаскивал, пока сушил, она блаженно улыбалась. Лишь когда он щелкнул ножницами, приоткрыла один глаз.

– Мизинец на левой не трогай. Болит.

– Не буду, Лариса Сергеевна, – кротко согласился Макар.

Он подстриг твердые старческие ногти. Нашел в шкафу шерстяные носки, а в аптечке тальк. Посыпал пудрой эти слоновьи копыта, поставил правое на лист бумаги и старательно обвел карандашом. Яковлева следила за ним из-под полуприкрытых век.

– По полу у вас дует, – сказал Илюшин, закончив свое дело. – Носки наденем.

Яковлева и тут повиновалась беспрекословно. Происходящее явно доставляло ей удовольствие.

Макар разложил все по местам и вернулся в комнату.

– Мерку вашу я снял, Лариса Сергеевна. Когда найду туфлю, сразу же принесу. Хорошо?

Яковлева ответила расслабленной счастливой улыбкой и закрыла глаза. Несколько секунд Илюшин смотрел на нее, отстраненно думая о том, что приближающуюся зиму старуха не переживет. Пусть хоть с чистыми ногами уйдет по белому снегу.

Он сложил пополам ненужный отпечаток ее подошвы, сунул в карман и пошел к двери.

– Семен Дьяченко, – безмятежно сказала Лариса.

– Что?

– Хороший был мужик, светлая ему память. Не скажу, что умный там или красавец. Но хороший. Тихий такой, добрый. Бориса Ефимовича троюродный брат. Видал ты Бориса Ефимовича?

– Не видал, – сказал опешивший Макар. – Лариса Сергеевна, Дьяченко – это кто?

– А ты про кого меня спрашивал? Вот он и есть. Его Сеней все звали…

– Это он утонул на болоте?

– Он. Ох, душа бедная! Сеня приезжий был, городской человек, вроде тебя, но с образованием. Взяли его зоотехником в наш совхоз. Борис Ефимович помог. Тебе тоже может помочь… Надо?

– Лучше вас мне никто не поможет, – медленно произнес Макар, боясь спугнуть удачу. – А зачем он на болото пошел?

– Кто ж его знает! Сдуру. Но вообще-то не он один там бывал. Там груздей вокруг – ух, хоть косой коси. Если глубоко не заходить, то можно и не бояться. А там, где под ногами чавкает, – ну, там, конечно, надо поворачивать. Искал ты там грузди?

– Что случилось с Семеном Дьяченко?

– Он, значит, забрался далеко, куда нельзя было. И утоп.

Старуха удовлетворенно замолчала.

– И все? – спросил Макар, ощущая себя идиотом.

Яковлева обежала взглядом комнату, словно выискивая кого-то. Опасливо отодвинулась от края постели. Лицо ее приобрело сосредоточенное выражение, и еще раз покосившись в дальний темный угол, она поманила Илюшина пальцем. Ближе, еще ближе… Когда его ухо оказалось возле ее губ, старуха выдохнула:

– Говорят, помогли ему, бедолаге.

– Кто? – так же тихо спросил Макар.

– Охотник наш. Гришка Возняк.

Илюшин посмотрел на старуху. Она мигала за своими очками, и было невозможно понять, очередной ли это бред или ему наконец-то повезло услышать свидетеля.

– Зачем Возняку топить Дьяченко?

– Чего не знаю, того не знаю.

– От кого вы это услышали?

– Был у нас такой Савелий Кужма. Бездельник, и пьющий, сильно пьющий. До похабства доходило: заголится и давай срамом размахивать. Но мирный. В драки не лез. От Савелия это все и пошло.

– Что пошло?

– Про Гришку. Кужма выдумывать бы не стал. Ты его найди, он тебе больше меня расскажет. Он, старый бес, ребятню пугал! Я-то слышала звон, да не знаю, откуда он. А Савка, тот все своими глазами видел.

Макар вышел на крыльцо. Из-за забора доносился разговор двух женщин.

– Уезжала бы ты отсюда, – говорила Худякова. – Пожила, отдохнула – и будет.

Кому это она, удивился Илюшин. Он еще не слышал у нее такого голоса: жесткого, злого.

– Нина Ивановна, я не могу!

Маркелова! Отчего старуха ее гонит?

– Все ты можешь, девонька! Ты у нас вон какая талантливая…

А ведь Худякова это не о рисунках, подумал Макар. Ему не нужно было прислушиваться, чтобы разобрать ее речь: слова падали рядом с ним, увесистые, как авоськи с картошкой. Реплики Маркеловой таяли в воздухе.

– Нина Ивановна, здесь Андрей…

– Тебе, значит, счастья захотелось! – усмехнулась старуха. – Это правильно. Счастья всем хочется.

Послышались шаги, и, привстав на цыпочки, Макар увидел широкую удаляющуюся спину в серой фуфайке. Похоже, Нина Ивановна сказала все, что считала нужным.

Татьяна смотрела ей вслед. Жаль, он не мог увидеть выражения ее лица.

Но почему художница боится старухи?

Татьяна тряхнула головой, вытерла слезы.

Нельзя ей было сюда приезжать.

Но больше было некуда.

Чья-то непреодолимая воля переписывала сценарий ее жизни и выкидывала ее из всех обжитых за долгие годы пространств, оставляя ей лишь одно прибежище – профессию. Среда сопротивлялась ее присутствию, словно кто-то одним махом исправил то ли ее физические свойства, то ли Танины. Поменял технические характеристики: была рыбка, стала резиновая уточка: прыгай на воде, сколько влезет, вглубь тебе больше не нырнуть. Злая шутка режиссера: полагаешь, что на монтаже вырезали пару сцен с твоим участием, а между тем уже и фамилии твоей нет в титрах, и костюм перешит на другого героя.

– Никуда я не уеду, Нина Ивановна, – сказала она в пространство. – Некуда мне уезжать.

* * *