Макар написал ей, и на следующее утро выехал из Камышовки в Москву.

– Странно, что вы меня о нем спрашиваете.

Они встретились в кафе неподалеку от ее работы; женщина с нескрываемым удивлением рассматривала человека, который интересовался ее детскими воспоминаниями. Она была высокая, нескладная, с длинной лошадиной челюстью и добрыми испуганными глазами под густой челкой, до карикатурности усугублявшей ее сходство с лошадью. Илюшин ощущал исходившую от нее тревогу. Он заподозрил, что Бурляцкой есть что скрывать, но быстро понял, что она его попросту боится.

«Правильно сделал, что не послал Бабкина».

Макар подключил все свое обаяние. Не вдаваясь в детали, он рассказал, что занимается делом об исчезновении человека в Камышовке. Женщина слушала сперва настороженно, но понемногу любопытство брало верх. К концу его истории взгляд ее больше не прыгал в сторону входной двери.

Когда она успокоилась и начала улыбаться, вместе с испуганным выражением исчезло и сходство с лошадиной физиономией; перед Макаром оказалась милая, умная, застенчивая женщина.

– Конечно, я помню Савелия… Как вы сказали, его фамилия? Кужма! Надо же, не знала. Удивительно: столько лет жили рядом. Мы все называли его Савкой. Он никогда не обижался. Я думаю, в наше время ни один разумный родитель не отпустил бы своего ребенка с алкоголиком, и… давайте начистоту: он был странный старик. Не очень чистоплотный, любитель покривляться. У него из носа торчали седые волосы кустами. Это было довольно противно, но почему-то жутко мне нравилось.

Илюшин засмеялся. Она смущенно улыбнулась в ответ.

– Да, он любил болтать всякое… Знал множество народных сказок, малоприличных, откровенно говоря. Но в его изложении они не звучали похабщиной. Позже, во взрослом возрасте, я прочитала их и поразилась тому, как деликатно он сглаживал для нас, детей, грубые места. И никогда не сквернословил. За все годы я ни разу не слышала, чтобы он выругался.

– Он вам нравился?

– Ни капли, – ответила Бурляцкая, не задумываясь. – Меня к нему тянуло, как к чему-то не совсем приличному, чего не было и не могло быть в моей городской жизни… Родители были строгими, и свободой я наслаждалась только в Камышовке. А с Савелием было весело. Он, кажется, не придавал никакого значения разнице в возрасте между собой и детьми. Но иногда… – она замялась. – Иногда он говорил ужасные вещи. В конце концов я попросила, чтобы меня больше не отправляли в деревню.

– На вас так сильно подействовали его слова, что вы отказались возвращаться в Камышовку? – уточнил Макар, внимательно глядя на нее.

– Полагаю, из-за этого вы и приехали. Я не думала, что эта история когда-нибудь станет известной.

– Про болото?

– Да. Про болото.

Камышовка

Лето 1989 года

Кужму разбудили голоса. Он с трудом приоткрыл глаза, понемногу дозволяя свету вторгнуться в его благословенную пьяную темноту. Точно створки раковин, оставшихся после отлива на берегу, веки его то раскрывались, то сжимались, и наконец Савелий сдался.

Перед глазами зарябило, заметалось пятнисто-зеленое, и он увидел над собой в вышине рифленую изнанку листьев орешника. В нем пробудились воспоминания. Вот он носится как безумный по лесу; вот, устав, падает на землю; вот переползает под укрытие длинных, будто бы для него протянутых веток, и закапывается в упругий мох.

Сколько же он проспал? Сны снились, голоса звали…

Савелий приподнялся и оторопел. Голоса были настоящие, только звали они не его.

Высшие силы, покровительствующие дуракам и пьяницам, остановили его безумный бег недалеко от того места, где жадно блестела вода. Мох под Савелием был сухой: прежде чем провалиться в сон, он с предусмотрительностью человека, много раз засыпавшего не в своей постели, основательно помял его ладонью. А немногим дальше ядовито зеленела ряска и лиловел болотный мытник, цветущий лишь в сырых местах.

В самой середине зарослей мытника стоял Григорий Возняк, широко расставив ноги и утвердившись на земле. А дальше – Кужма глазам своим не поверил! – жался к стволу осины зоотехник Семен Дьяченко.

Был он очень бледен.

Григорий Возняк целился в него из охотничьего ружья.

– …выдумал!

– Да нет, не выдумал, – усмехнулся Григорий. – Буду тебя судить, Дьяченко, народным судом.

– Очумел? – Семен пытался сохранять спокойствие. – Какой ты мне судья! Если я чего нарушил, веди меня в милицию.

– У милиции для таких, как ты, законов не придумано.

– А у тебя придумано?

– У Бога. – Григорий кивнул в небеса. Кужма не понял, говорит он всерьез или насмехается, но от интонации охотника его бросило в дрожь.

– А ты, значит верующий, – Семен криво усмехнулся. – Крест покажь, православный!

Григорий перехватил ружье одной рукой и осенил себя крестным знамением.

– Вот он, мой крест. – С этими словами он вновь прицелился в зоотехника и заговорил очень медленно: – Не возжелай жены ближнего своего. А кто возжелает, того отведи на болото и пальни ему в голову или в грудь. Если выживет, значит, на то была Божья воля.

– Однако Библия у тебя! – оскалил зубы Дьяченко. – Тебе, Григорий, Господь по носу даст. За кощунство.

Кужма поразился его бесстрашию. Он сам на месте Семена давно бы отдал концы от ужаса перед охотником. А этот, вишь, хорохорится.

– Захочет дать, я и с ним потолкую, – сказал Возняк. – Повернись, Семен.

Дьяченко сглотнул. Вся его лихость исчезла бесследно.

– Слушай, Григорий, – горячо заговорил он. – Ладно, сознаюсь: виноват! Ты прав, некуда мне деваться. Согрешил!

– Пятнадцать лет грешишь.

– Да! Врать не стану! Прости, Христом Богом! Григорий Матвеевич, от души тебе говорю: ну прости меня, прости!

С каждым словом Семена встряхивало, словно кто-то толкал его в спину; он плечом ударялся об дерево и потирал его рукой, болезненно морщась и не переставая жалобно улыбаться. «Его убьют, того гляди, а он свое тело жалеет», – изумился Савелий.

– Я тебе вот что… так тебе скажу, не знаю, поймешь ты меня или нет… – Дьяченко вдруг выпрямился, стукнул кулаком себя в грудь. – Люблю я ее! Люблю! Больше отца, больше матери! Клянусь тебе!

– Лю-убишь? – удивленно протянул охотник.

– Люблю! Жизни не было без нее!

– И не будет.

Дьяченко сжал кулаки.

– Ну что мне, на колени перед тобой встать? – выкрикнул он. – В грязи валяться? Чтоб ты смотрел, радовался? Будешь радоваться, а, Гришка? Будешь! По лицу твоему вижу! Что ж ты за человек-то такой… – в глазах его вдруг мелькнула дикая надежда. – А-а, понял я! Шутишь ты, Гриша. Пошутил. Ха-ха-ха! Смешно, ей-богу! А еще говорят, ты человек серьезный… Веселый ты человек, Григорий Матвеевич! Я сам первый посмеюсь! Ха-ха-ха!