Илюшин догадывался, что на новом пути его ждет неудача, и оказался прав. Савелий Кужма умер одиннадцать лет назад в больнице. Об этом рассказала Капитолина.

– Зачем тебе понадобился Савелий? Его здесь за мужика не держали, – шелупонь, шушера мелкая. Надирался так, что себя не помнил. Под заборами валялся, а потом всякие небылицы плел пацанам. Больше его никто не слушал.

– Вот и Яковлева сказала, что старый черт начал ребятню пугать, – задумчиво сказал Макар. – Почему именно ребятню?

Старуха почесала подбородок.

– А ведь и правда… Кужма собирал вокруг себя малышню. Я всю жизнь алкашей терпеть не могла, и его тоже. Но врать не стану: детишки Савелия любили. Он с ними возился, сказки сочинял, в лапту играл… Взрослые-то, по правде сказать, держали его за дурачка.

– Капитолина Игнатьевна, вы можете вспомнить имена детей, с которыми общался Кужма?

– Да хоть Танька Маркелова! Собачонкой крутилась вокруг него. Кто еще? Дай сообразить… Саша из пятидесятого, там жили Бурляцкие, ее бабка с дедом. Они люди угрюмые. А девчушка была ласковая, робкая: ей скажешь «здрасте», а она краснеет будто мак. Лет пять назад их дом продали, но туда никто так и не заселился. Больше, пожалуй, никого не вспомню.

– Спасибо, Капитолина Игнатьевна, – сказал Макар. – Вы очень помогли.

* * *

Сергей Бабкин накинул куртку и вышел на улицу. Пес Чижик, воспользовавшись моментом, шмыгнул в приоткрытую дверь и, страстно загребая лапами на поворотах, метнулся на кухню. Из дома его не выгоняли даже летом; в конуру он уходил по собственному желанию. Однако Чижик вел себя так, словно лишь по непонятной прихоти судьбы его до сих пор не отвезли на живодерню или не выставили на мороз.

– Куда! Расстреляю! – вслед ему крикнул Бабкин.

Но Чижик уже исчез.

Красильщиков нашелся в саду. Он ходил по небольшой расчищенной поляне с рулеткой в руках.

– Беседку прикидываю, – сказал он, заметив сыщика. – Не знаю, как быть. Вершинин поставил здесь две, но это было давно, и с тех пор здесь, видишь, выросли яблони. Для одной беседки места хватит, но для двух… Это что же, деревья рубить? Тоже не дело.

Он почесал в затылке.

– Кто такой Вершинин? – спросил Сергей.

– Я разве не рассказывал? – удивился Красильщиков. – Афанасий Вершинин был купец. В конце девятнадцатого века он возвел в Камышовке этот терем для своей молодой жены. В те времена вокруг жизнь била ключом! Села строились! Потом, конечно, все это закончилось. Сам понимаешь – революция, слом прежнего строя… Сын Вершинина бежал за границу, успел вывезти всю свою семью. В тереме какое-то время располагалась школа, а затем он просто ветшал год от года. Я тебе потом покажу фотографии, если захочешь…

– Как ты его вообще нашел?

– Не поверишь – случайно! У приятеля сломалась машина, он попросил помочь: привезти продукты его тетке. Приятеля я высадил, а сам пошел бродить по деревне.

Красильщиков замолчал, вспомнив, как это было.

Он видел много разрушенных деревенских домов. Большинство из них не вызывали в душе ничего, кроме мимолетного сожаления, – темные, скособочившиеся, как грибы-перестарки, с просевшими крышами и характерным запахом брошенного жилья. Однако при первом взгляде на терем Вершинина он ощутил нечто сродни благоговению. Трехэтажный дом был похож на истлевшего динозавра, в котором благодаря какому-то чуду теплилась жизнь.

Вот что поразило его сильнее всего. Терем был жив.

– Закурим? – предложил Красильщиков. Сел на лавку, выпустил колечко дыма. – У меня, если ты знаешь, была своя компания, «Алтус». Мы основали ее вместе с партнером пятнадцать лет назад. Доставляли рыбу от добывающей компании до заказчика. Купить, хранить, распространять… все продумать, все просчитать, найти порядочных поставщиков – отдельный квест, между прочим. Вся логистика была на мне! Склады, машины! У меня глаз горел, кровь бурлила. С Дальнего Востока везли горбушу и кету, весь лосось из Баренцева моря – он, считай, наш. Вся Москва в моей рыбе! А потом я оказался здесь. Когда выкупил у Бакшаевой терем, местные крутили пальцами у виска: дурень, городской болван! Этой развалюхе жизни осталось – ну, года три, много пять.

– И сколько ты уже здесь живешь?

– Три года и живу. Пришлось собирать материалы о том, каким этот дом был при Вершинине.

Он не стал рассказывать, как по единственному чудом сохранившемуся изразцу восстанавливал всю облицовку камина. Как разыскивал краску: точно такой же оттенок, который некогда выбрал купец, и отправился за ней в Германию, когда выяснилось, что в России ничего подобного не производят. Как упорно и бережно много месяцев подряд сращивал многочисленные внутренние переломы изувеченного дома, шаг за шагом вдыхая жизнь в то, что казалось почти мертвым.

– Все деньги просадил, – без всякого сожаления признался хозяин. – Жена со мной развелась, сказала, что жить с сумасшедшим не подписывалась. А я устал, устал бабки заколачивать. Но когда увидел терем… знаешь, сразу понял, зачем бежал в упряжке все эти годы.

То, что случилось с Андреем Красильщиковым, наиболее точно описывалось словом «прозрение».

Стоя перед развалинами купеческого дома, он впервые за сорок пять лет ощутил, как его жизнь наполняется содержанием: в самом буквальном смысле почувствовал движение некоей теплой субстанции внутри, которая приподнимала его над землей, точно воздушный шар. Красильщикову нравилось то, чем он занимался. Но сравнить это с его новым делом было… не то чтобы смешно. Но он как будто всю сознательную жизнь с удовольствием плавал в бассейне, а потом его вывели к морю.

– Человек – смертная тварь, – сказал он. – Живет мало, исчезает бесследно. Ррраз – и нету его. И следов не осталось. Рукописи горят, еще как горят, и в вечность ты шагнуть можешь разве что через детей. Что останется после меня? Компания по доставке замороженных рыбьих туш? Ну, тоже дело. – Красильщиков тщательно загасил окурок. – А дом – это дом. Он живой. Я себя хирургом чувствовал, гениальным, без дураков! Он ведь умирал, хрипел, кровью истекал у меня на столе. Никто за него больше не взялся! А я – взялся. Вылечил. Оживил. Сколько сил мне это стоило – одному богу ведомо.

– Только все же получается, что ты из-за дома живого человека убил, – сказал Бабкин.

– Если придут за твоим ребенком и объявят, что заберут его, а тебе выдадут денежную компенсацию, – что в ответ скажешь?

– Ну ты сравнил!

– Да я этот дом разве что из своего собственного брюха не родил! – вспыхнул Красильщиков. – Каждую плитку в нем знаю, каждую трещину в балках! Он у меня поначалу, когда все только начиналось, под ветром стонал: маялся, бедный. Я с ним первый год каждую ночь разговаривал: терпи, милый мой, терпи, будешь ты жить, долго жить, станешь таким красивым, что к тебе в гости ехать будут, только чтобы на тебя посмотреть. Он помолчит-помолчит, а потом опять как заплачет… Я его уж и по стенам гладил, и музыку ему разную включал, чтобы он послушал.