Кужма сжался в кустах.

– Поворотись, – без выражения сказал Григорий.

Дьяченко снова вцепился в осину.

– Не имеешь права со мной так поступать! Тебя за убийство судить будут!

– Пущай судят.

– А-а, все равно тебе, значит? Врешь! Если бы не боялся суда, не пошел бы за мной в лес, убил бы у всех на глазах! Струсил, а? Скажи! – Угол его рта задергался. – А почему Анну сюда не привел? Или я один грешил? Она тоже виновата перед тобой, как и я! Суди нас вместе, раз такое дело!

«Э, паря! Слабоват ты все же», – мысленно сказал ему Кужма.

– Еще раз по имени ее назовешь, выстрелю. – В голосе охотника впервые промелькнуло что-то похожее на ненависть.

– Не стреляй! – Дьяченко обмяк. – Гриша, ну что ты, ей-богу… Разве мы не люди? Ты человек, я человек… Не волки ведь, чтобы из-за бабы грызться! Ну хочешь, поклянусь, что не подойду к ней больше! Уеду сегодня, пешком уйду! Никогда больше Ан… – он вздрогнул, заметив короткое движение Возняка, – ее не увижу! Слушай, слушай! Гриша! Зачем тебе это? Ей-богу, разойдемся по-хорошему! Григорий Матвеевич, видишь, каюсь перед тобой!

С этими словами Дьяченко медленно опустился на колени, перебирая руками, как по канату, по шершавому стволу. Так и застыл, вцепившись в дерево и содрогаясь от безмолвного плача.

Возняк, казалось, с любопытством разглядывал свою жертву.

– Значит, уйдешь? – сказал он после долгого молчания.

Семен поднял голову.

– Уйду! – дико выкрикнул он. – Прямо отсюда уйду, хочешь? Ничего не возьму, ни денег, ничего… Матерью клянусь…

– Погодь клясться. Вот что скажи… – Охотник задумался на целую минуту. Дьяченко, не отрываясь, с безумной надеждой смотрел на него. – Ты не виноват, верно? Она тебе голову задурила. Знаю, она может… А ты – что ж… ну, поддался. Мне не тебя, а ее надо… Чего ж я к тебе… Зря, выходит. А, Семен?

В повисшей тишине свистнула и затихла, будто устыдившись, лесная птица.

Дьяченко стоял на коленях, глядя перед собой. Руки повисли плетьми. Он оцепенел и, казалось, лишился жизни. «Ну! Давай! – мысленно застонал Кужма. – Чего молчишь, дурень? Возняк тебя век ждать не станет. Отвечай ему!»

Семен точно услышал. Когда он поднял голову, взгляд у него совершенно переменился.

– Да нет, Григорий… – почти спокойно сказал он. – Не так все было. Я ее увидел и ума лишился. Прохода ей не давал, меня к ней как магнитом тянуло. Рассудил так: надо ее поманить тем, чего у нее нету. Ты чурбан каменный, а я нежности ей всякие говорил. От тебя тумака скорее дождешься, чем ласки, а я… – Дьяченко замолчал. Наконец уперся ладонями в грязь и, кряхтя, поднялся на ноги. – Вот так вот, Григорий. Вот такая у нас была жизнь. Жена твоя ни при чем: как я ее обхаживал, ни одна бы не устояла.

«Пожалуй что и не слабоват», – решил Кужма.

Григорий постоял в задумчивости. Ружье опустил, но, подумав, вскинул снова. Дьяченко взгляда не отвел.

– Пощады не просишь больше, а? – усмехнулся Григорий.

– Да уж напросился, – в тон ему ответил Семен. – Хватит и с тебя, и с меня.

– Тогда вот как поступим. Судьбу твою пусть Бог решает, не я. Осины видишь? Чего на меня смотришь! Ты за спину себе глянь.

Дьяченко осторожно обернулся. В глубь болота строем уходили тонкие кривые серые стволы.

– Между ними тропа, – продолжал Возняк. – Она хитрая: то есть, то нету. По ней болото можно насквозь пройти. Только надо знать, куда ступать. Я в тебя стрелять не буду, но и сюда выбраться не дам. Иди через осины. Если выведет тебя Бог, значит, такая его воля. Ну! Пойдешь? Если нет, уж извини.

Он качнул ружьем.

– Пойду, – не задумываясь, согласился Дьяченко. – Не стреляй.

– Иди тогда.

Не опуская ружья, Григорий следил, как Семен разворачивается на тропе и осторожно пробует кочку под ногой.

Кужма затаил дыхание. Шаг, другой, третий… Дьяченко присел на корточки и дотянулся до прута, торчащего из воды. Тогда Семен встал, огляделся в поисках подходящих веток. До осины, к которой жались росшие из одного корня три молодых деревца, оставалось не меньше двадцати шагов. Болото молчало и ждало Семена. Болото подергивало, подрагивало рясочной шкурой, словно тихо ярившийся зверь.

Дьяченко перекрестился и шагнул на ближнюю кочку. Громкий выдох облегчения донесся до Кужмы. Григорий молчал. Семен попробовал следующую, чуть не соскользнул, но удержался. Старик видел, как он мелко крестится – от страха слева направо, а не как положено. Оставалась еще одна кочка, а через пару шагов от нее зеленую ряску уже неоспоримо разделяла надвое широкая полоса травы. Сквозь нее, как лысина через редкий волос, просвечивала спасительная земля, укрытая листвой.

До третьей кочки длины шага не хватало. Семен напрягся, присел, оттолкнулся – и сиганул так, что Кужма испугался: перелетит! Дьяченко приземлился точно на бугорок, но потерял равновесие, вскрикнул и опрокинулся в воду. Зелень разошлась, и Семена обступила вода. Он ухватился за жесткие стебли, подтянулся, но кочка ходила под ним ходуном, точно буй, не выдерживающий веса пловца. Семен, рыча и дергаясь, все-таки исхитрился взвалиться на нее брюхом и затих. Ноги его в зеленых рясочных штанах торчали над водой как две коряги.

Он долго лежал, приходя в себя. Когда Савелий перестал слышать тяжелое хриплое дыхание, Дьяченко встал сначала на колени, потом очень осторожно, как больной, ожидающий в любую секунду укола боли, выпрямился в полный рост. Болото покачивалось, обеспокоенное недавним вторжением.

Григорий молчал.

Обернувшись назад, Семен изумленно ахнул, словно не веря, что ему удался такой прыжок. До земли оставалось всего ничего. Он отер мокрой рукой полосу грязи с лица и уверенно шагнул на тропу.

А затем случилось странное. Трава плавно разошлась. Вместе с ней растянулись в стороны листья, точно наклеенные на черную глянцевую парниковую пленку, и тропа обернулась тем, чем и была с самого начала: обманкой, прихотью болота. Глянцевая пленка обняла ноги Семена до колен и неторопливо потянула вниз. Тот забился, как птица, попавшая в силки. Не за что было ухватиться, не на что опереться. Чем больше он вырывался, тем выше поднималась грязь. Кужма вдруг понял, что это сам Дьяченко проваливается в болото. Семен тоже осознал, что только ухудшает свое положение, и замер. Выкаченные глаза в панике шарили вокруг, ища спасения.

– Гриша, – прошептал Дьяченко. Голос скользил и таял среди осин.

Григорий не пошевелился.

– Гриша, спаси…

Охотник переступил с ноги на ногу.

– Христа ради! Гриша…

Семен вдруг разом просел еще на ладонь. Трясина засасывала его. Теперь над густой глянцевой чернотой оставалась только голова с дико вытаращенными глазами. Подул ветер, и на лоб Семену упал зеленый лист.