– Здравствуйте, Алексей Николаевич! Что же это такое делается, а? Разве ж так можно? Оболгали порядочного человека…

– Вот, Никанор Нилович, – только и нашел что сказать Лыков.

Кочетков приказал арестанту:

– Пошел вон и помни мои слова.

Тот вылетел пробкой, а смотритель счел нужным пояснить:

– Михалкин. По бумагам политический, а на самом деле просто дурачок. Урядник раздул дело, видать, для статистики раскрытых преступлений. Болтун сказал у винной лавки, что царь и в пастухи не годится! А? Каков?

Лыков подумал, что в душе согласен с дурачком… А Кочетков заговорил наконец о главном:

– Ну ничего, ничего. Мы вас берем под особый контроль. Для нас вы как были товарищем по службе, так им и остались. Я всем велю держаться вежливо. Отдохнете тут немного. А там, глядишь, правда восторжествует.

Они поговорили еще немного ни о чем, и Трифонов откланялся. А Лыков остался. И начальник тюрьмы сразу как-то сбавил тон. Едва заметно сменилась интонация – с приветливо-добродушной на хозяйскую. Чуть-чуть покровительственную. Или это лишь показалось арестанту? В его положении каждая мелочь бросалась в глаза. И оценивалась под особым углом: есть тут унижение или нет? Алексей Николаевич понимал, что слова Кочеткова всего лишь слова. Он действительно даст команду беречь самолюбие сыщика. Но в суете быстро забудет об этом. А остальные девяносто с лишним стражников будут вести себя по-разному. И унижений с оскорблениями никак не избежать… Надо терпеть и ждать помощи с воли. И еще чтобы тебя за это время не убили старые дружки.

Лыкову предложили чаю, после чего начальник тюрьмы вызвал к себе дежурного и сказал:

– Это господин Лыков. Наш новый постоялец. Видел, кто его привез?

– Так точно!

– Помни об том. Господин Лыков побудет у нас… какое-то время. Отведи его к ключникам[66] и объясни, как полагается вести себя с человеком. Узнаю про грубость или что такое – накажу.

– Так точно!

– Он служил прежде в полиции. Пусть его поселят в Четвертое отделение, в девятую «легавую» камеру. Приказываю: письма разрешить, выписку[67] разрешить, продовольствование от себя разрешить. Вещи оставить свои, курево, принадлежности, обстановку – по их желанию. Свидания на общих основаниях, но при наличии просьбы – сверх нормы.

– Есть!

– Завтра утром освидетельствовать господина Лыкова на предмет готовности к работам. Ступайте.

Алексей Николаевич пожал на прощанье руку смотрителю и хотел уже идти за дежурным. Но тут в кабинет вбежал офицер лет сорока пяти с нервным обиженным лицом. В отличие от Кочеткова, одетого в черный мундир с темно-синей выпушкой тюремного ведомства и с полицейскими погонами, офицер был в темно-зеленом мундире с красным прибором конвойных войск. Судя по одинокому просвету на погонах – капитан[68]. Вошедший сварливо сообщил:

– Никанор Нилович, опять в прачечной мужеложцев поймали. Сколько можно это терпеть?

Кочетков указал ему на Лыкова и сказал:

– Знакомьтесь: Алексей Николаевич Лыков, статский советник, чиновник особых поручений при министре внутренних дел. Приговорен к трем с половиной годам арестантских рот. Человек, скажу я вам, достойный, прошу отнестись к нему с должным уважением.

Сыщик после такой аттестации чуть было не подал капитану руку. Но вовремя заметил, что тот отнюдь не собирается выполнять просьбу начальства. Наоборот, он отступил на шаг, осмотрел «достойного человека» с нескрываемым презрением и протянул:

– Ну-у… Уж теперь не статский советник, а та-ак… бывший. Шпагу-то сломали.

Кочетков, не моргнув глазом, обратился к Лыкову:

– А это первый помощник начальника тюрьмы, капитан Сахтанский Маркиан Владимирович. Правая, так сказать, десница.

Лыков холодно кивнул невежливому капитану и обратился к его начальнику:

– Десница, Никанор Нилович, всегда правая. Левая рука называлась шуйцей.

– Да? Не знал.

Тут Сахтанский опять показал свой нрав:

– Я имею служебный разговор и не намерен тратить время на беседы с арестантами. Лыков, пшел в камеру!

У бывшего статского советника потемнело в глазах. Вот оно, первое унижение! Чего опасался, то и получил. В первый же час! Не помня себя от гнева, Алексей Николаевич шагнул к хаму, но тот резво выскочил в коридор и крикнул оттуда:

– Нападение на помощника начальника тюрьмы! Надзиратели, ко мне!

Кочетков за руку оттащил Лыкова в угол и умоляющим голосом попросил:

– Не обращайте внимания, Алексей Николаевич. Он такой. Прислали на мою голову, так он еще под меня копает. Если вы дадите ему повод, Сахтанский и вас сожрет, и меня… Я его отважу, но надо аккуратно… Не вышло бы хуже.

В дверь уже ломились надзиратели, из-за их спин торжествующе выглядывал помощник. Никанор Нилович рявкнул так, что зазвенели стекла:

– Я вас звал?! Марш по местам!

Стражники было замешкались, но развернулись и, толкая друг друга в спину, ринулись обратно.

– Капитан Сахтанский, ко мне!

Помощник осторожно встал на пороге, не решаясь зайти внутрь.

– За невежливое обращение с арестантом объявляю вам покамест замечание.

– Но…

– Я не закончил!

– Виноват.

Кочетков помолчал, потом перешел на более спокойный тон:

– Маркиан Владимирович, учишь вас, учишь… А толку ни на золотник. Здесь не этап в Нижнеудинске, здесь образцовая тюрьма. Образцовая! Мы да Домзак[69] – всего две такие, которые напрямую подчиняются Главному тюремному управлению. Куда ходят иностранные гости, когда хотят ознакомиться с российской пенитенциарной системой? К нам. Августейшие особы где изучают тюремные порядки? У нас. Тут арестантам говорят «вы».

– Но он хотел на меня напасть!

– Алексей Николаевич хотел выяснить, почему в образцовой тюрьме так невежливо ведут себя. И тому есть свидетель.

– Тем не менее я подам рапорт о попытке нападения, – упрямо заявил капитан.