Пора было заселяться в камеру. Алексей Николаевич поблагодарил словоохотливого канцеляриста, забрал узел и пошел прочь.

Дежурный довел его до выхода из конторы и сдал на руки выводному надзирателю. Вручил тому чемодан со словами «приказ его высокородия» и велел доставить заключенного в Четвертый коридор. Тот нехотя принял чемодан, неприязненно косясь на сыщика, и долго вел его до места, что-то бурча себе под нос. Оказалось, что сначала он доставил новичка в цирюльню. Там свежеиспеченному арестанту быстро оголомозили голову машинкой, сбрив заодно и усы. Все, теперь можно в камеру…

Они прошли насквозь корпус вдоль Тюремного переулка, потом еще один вдоль Мойки и зашли в тот, что тянулся вдоль Крюкова канала. Литовский замок был устроен так, что все коридоры выходили окнами наружу, а все камеры, кроме камер благородного отделения, – окнами во двор. Поэтому Лыков понимал, куда его ведут. У входа в отделение выводной надзиратель сдал новичка на руки коридорному. Тот вещи арестанта нести сначала не захотел, заартачился. Выводной что-то шепнул ему на ухо. Коридорный вздохнул так горестно, будто лишился близкого человека, и потащил в одной руке узел, а в другой – чемодан.

Четвертое отделение отличалось от других тем, что коридор в нем проходил посредине, а камеры располагались по обеим его сторонам. Алексей Николаевич загадал: если его «легавая» будет окнами на канал, значит, сидеть ему недолго – товарищи вытащат. А если окна будут во двор, то дело швах, придется терпеть до конца. Загадал и сам испугался возможной неудачи. Неужели два года и пять месяцев томиться ему в каменном мешке?

Между тем новенького подвели к сборной[73]. Оттуда вышел, надевая фуражку, хорошо знакомый Алексею Николаевичу человек по фамилии Непокупной. Высокого роста, дородный, с умным и серьезным лицом; на груди серебряная медаль «За беспорочную службу в тюремной страже», на шее – золотая и серебряная медали «За усердие». Воротник и обшлага обшиты узким золотым галуном, на плечевых шнурах две золоченые гомбочки – знаки различия старшего надзирателя. Непокупной вытянулся перед Лыковым во фрунт, отдал честь и сказал подчеркнуто громко:

– Здравия желаю, ваше высокородие!

У сыщика сразу отлегло от сердца. Служака, от которого в отделении многое зависело, тут же дал понять всем, кто такой Лыков. И как с ним надо обращаться даже после решения суда. Вот человек…

Он протянул Непокупному руку и сказал:

– Здравствуй, Иван Макарович. Видишь, как вывернуло. Принимай под свою опеку.

Старший надзиратель почтительно пожал Лыкову руку и ответил:

– Не горюйте, Алексей Николаевич. Бог не выдаст, свинья не съест. А уж мы завсегда поддержим. Никанор Нилович велел вас беречь, да я и без его приказа так бы сделал. Рассчитывайте полностью. В моем коридоре вам почет и уважение.

– Спасибо!

Лыков осмотрелся. Это теперь его новый дом… Пять камер справа, пять – слева. Двери открыты настежь, хотя в исправительных тюрьмах так не полагается. В дальнем конце коридора уборная, рядом вмурован в стену кипятильник системы Гостынского, дающий двадцать семь ведер горячей воды в час. Из угла торчит пожарный гидрант. По стенам развешаны печатные извлечения из Устава о содержащихся под стражей: поощрения и наказания арестанта, режим дня, продовольственная табель. За порядком следят два надзирателя: один в валяных тапочках ходит взад-вперед по коридору, второй стоит на выходе из отделения. Возле него на стене две кнопки: для вызова дежурного и для объявления тревоги.

Непокупной дал сыщику оглядеться, после чего завел его в сборную. Там сидели за столом четверо надзирателей: двое играли в шашки, один читал газету, еще один дремал, положив голову на локти. Увидев начальника с новым арестантом, тюремщики встали.

– Господа, это Алексей Николаевич Лыков, о котором я рассказывал. Статский советник и кавалер, чиновник особых поручений Департамента полиции. Мы с господином начальником тюрьмы надеемся, что он здесь надолго не задержится, а скоро вернется на службу. Но пока… пока чтоб все были вежливы и обходительны. Это такой… Ну, вы поняли.

– Так точно! – вполголоса ответили стражники.

– Если Алексей Николаевич подаст словесное заявление, немедля сообщить мне. Просьбы, выполнение которых в вашей власти, выполнять без пререканий.

– Есть!

После знакомства с тюремной стражей Четвертого коридора Непокупной лично повел Лыкова в камеру. Да еще нес при этом его вещи. Сыщик зашел внутрь, и тут же его охватила радость: окно выходило на Крюков канал! Значит, недолго ему тут сидеть…

При их появлении из-за стола поднялись двое. Один был длинный пузатый мужчина лет сорока, с неприятным взглядом – надменным и одновременно хитрым. Он был в дорогом, но неопрятном егерском белье[74], а в руках держал германский скабрезный иллюстрированный журнал, воспрещенный русской цензурой. Второй был моложе – от силы лет тридцати. Вид имел какой-то растерянно-пришибленный и легкомысленный. Смуглое лицо, жесткие черные волосы и крупный нос вкупе с растерянностью делали мужчину несуразным.

– Лыков Алексей Николаевич, ваш новый сожитель, – объявил старший надзиратель. Положил вещи на свободную койку, козырнул и вышел.

Пузатый отложил журнал и глядел на сыщика со странным равнодушием. В тюремных стенах любят развлечения и всегда рады новичкам. А этот надулся…

Пузатый представился с холодцой:

– Курган-Губенко Леонид Панфилович, бывший петергофский участковый пристав.

– Слышал о вас, Леонид Панфилович, – попробовал смягчить сокамерника Лыков. – Я служил в Департаменте полиции и знаю, хоть и заочно, весь кадр в губернии.

– Тогда я о вас тоже слышал. Это ведь вы забили до смерти арестанта на допросе?

– Меня обвинили ложно. Я не убивал того человека, хотя жалеть о нем не стоит, он был негодяй.

– Не убивали? – поднял сросшиеся брови бывший пристав. – Тут все так говорят, полноте.

– А вы за что угодили?

Курган-Губенко едва заметно смутился:

– Иду по пятьсот тринадцатой. Жертва оговора… Видимо, как и вы. Она сама пришла и деньги взяла, а потом заявила о насилии, стерва!

Алексея Николаевича его слова покоробили, но не сильно. Пятьсот тринадцатая статья нехорошая: принуждение несовершеннолетнего лица от четырнадцати до шестнадцати лет к любострастным действиям без его согласия. Что ж, святых нет в этом мире, и сам сыщик не святой…

Воспользовавшись заминкой, вперед сунулся чернявый и протянул руку:

– Позвольте представиться: Огарков Николай Викторович. Бывший помощник пристава, а теперь сочинитель.