– Да, этому необязательному человеку. Удивляюсь сам себе: почему я его до сих пор не уволил?

Письмоводитель тут же снял трубку, крутанул ручку индукторного вызова и произнес:

– Барышня! Два-два-два-ноль-два!

Послушал некоторое время, дождался ответа и крикнул в мембрану:

– Это Зеебоде? А тут Добрококи. Вас желает слышать господин Салатко-Петрищев. Соединяю.

И передал странно одетому господину отвод. Тот взял его двумя пальцами и зычно гаркнул:

– Зеебоде, колбасная душа! Срочно купи на сорок тысяч акций Майкопской нефтяной и транспортной компании. Да, чем быстрее, тем лучше. Как нет денег? Приезжай завтра же, я все подпишу. Почему не сказал, что кончилась наличность? Вот всегда ты так, Зеебоде. Когда-нибудь я тебя действительно уволю. Ну, отключаюсь.

Салатко-Петрищев бросил трубку на рычаги, покосился на Лыкова, но спрашивать ни о чем не стал. Вместо этого он извлек из кармана бушлата наполовину пустую бутылку новомодного коньяка «Гази-Бек». Поставил перед письмоводителем и сказал с той же повелительной интонацией:

– Надо срочно приобрести полдюжины. Я пришлю к вам Арсения, будьте добры распорядиться.

– Понравился, стало быть, Евстратий Агафонович?

– Годится. Ну, желаю здравствовать. Ах да! На коньяк-то дать забыл…

Шумный посетитель бросил на стол пятидесятирублевый билет и удалился.

Лыков понял, что в Петербургском исправительном отделении есть сидельцы много важнее его. Полдюжины «Гази-Бека» стоят тридцать пять целковых. А еще пятнадцать за что? Неужели за право пользоваться телефоном? Он не удержался и спросил:

– Шумный господин не из Четвертого отделения?

– Так точно, – улыбнулся письмоводитель. – У него камера напротив вашей. Господин Салатко-Петрищев – неужели не слышали? Дело о злонамеренном банкротстве. Ни с того ни с сего прекратил платежи и объявил себя нищим. Нагрел поставщиков на девятьсот восемьдесят тысяч. Дали три года исправительных, из них половину он уже отсидел. Скоро получит условное досрочное освобождение и выйдет на волю. Богатый и свободный.

– Но его же не пропишут в столицах. Как Салатко продолжит свои мошенничества?

– Да никак. Уедет в Вену, он там деньги прячет. И заживет в удовольствие…

Добрококи даже причмокнул от зависти.

Лыкова разбирало любопытство: как тут отбывают наказание богачи? Ежели как Салатко-Петрищев, то жить можно…

– А что доверенный? По телефону управляет краденым имуществом?

– Почему по телефону? Вот увидите: завтра он явится к хозяину за распоряжениями. И за деньгами.

– А кто таков Арсений?

Добрококи заулыбался во весь рот:

– Не поверите: это камердинер Евстратия Агафоновича. Сел к нам под видом арестанта, чтобы обслуживать барина. Жалованье получает в размере полковничьего. Вот как нынче живут капиталисты! Даже в казематах с лакеями пребывают. Нет, пора делать революцию…

Тут письмоводитель заметил замешательство в глазах собеседника и торопливо пояснил:

– Это шутка.

– А… Много ли еще в моем отделении подобных типов?

– Там десять камер, – стал припоминать Добрококи. – Все рассчитаны на четырех сидельцев. Одна ваша, в ней уже сидят трое бывших полицейских. Одна – мнимого банкрота, он там вдвоем с Арсением. Одна купеческая, там четверо мошенников, которые воровали с казенных подрядов. Одна дворянская: в ней бывший начальник резервной бригады, уездный предводитель и кассир из банка, что подделывал векселя. Потомственный дворянин! Бывший. Так, дальше что? Одна пустая, господин Кочетков держит ее про запас. Ежели не хотите сидеть с вашими коллегами, обратитесь к его высокородию; может быть, он отдаст ее вам.

– Нет, спасибо, я посижу со своими. Вы насчитали пять камер. А другие пять?

– В них народ попроще. Сами изволите знать: лица, до осуждения изъятые от телесных наказаний по правам состояния, должны содержаться отдельно от прочих. То есть в улучшенных условиях. Для таких и создано Четвертое отделение. Но другие пять камер заполнены публикой не вам чета. В одной содержатся тифлисские первостатейные моколаки. Это такое туземное сословие, семьдесят девять семейств с нисходящим потомством, которые есть в особом Высочайше утвержденном списке как освобожденные от порки…

– Знаю, сто лет назад Александр Первый тот список утвердил, – кивнул Лыков. – Видел я моколаков в Тифлисе – жулики еще те. В их лавках лучше ничего не покупать – обсчитают.

– Вот и эти четверо того же сорта, – подхватил письмоводитель. – Потом, есть почетные граждане, несколько даже потомственных, и пяток личных дворян. Общеопасное повреждение имущества, махинации со страховыми премиями и тому подобные грешки. Лица из вольных профессий, опять же… Вот и набили почти все отделение. Но сидят часто по двое, по трое, так что из сорока мест занято чуть больше половины.

Алексей Николаевич вспомнил статистику. В империи всего тридцать семь исправительных арестантских отделений. Они рассчитаны на 15000 мест. Ежегодно 13000 из них обновляются: те, кому истек срок, выходят на свободу, а их заменяют вновь осужденные. Подавляющее большинство из них составляют крестьяне и мещане. Благородных – от 70 до 100 человек на всю огромную страну. Так что в чистых корпусах всегда просторно, а в остальных тесновато…

Когда в последний год прошлого века приняли указ об ограничении ссылки, возникла проблема с арестантскими ротами. В них стали сажать бродяг, которых прежде ссылали в Сибирь. Им давали по четыре года, а потом причисляли к ссыльно-поселенцам и водворяли в отдаленные места. Таких оказалось столько, что пенитенциарная система захлебнулась. В 1903 году пришлось спешно открывать новые исправительные отделения: в Варшаве, Риге, Перми, Харькове и Николаеве. Чтобы найти средства на их содержание, закрыли три пересыльных тюрьмы – Пермскую, Томскую и Харьковскую. Но через два года началась война с японцами. Желтокожие выгнали каторгу с Сахалина (там осталась всего одна тюрьма, в Александровске), и теперь уже некуда стало девать каторжников. Этот народ более опасный, чем в арестантских ротах. Тюремная система лишилась сразу 5000 каторжных мест. А революция в противовес загнала в каторгу втрое больше осужденных. Начали спешно строить в европейской части России каторжные централы. Но их не хватало, и в результате под кандальников переделали Владимирское, Смоленское и Орловское исправительные отделения. Опять возник дефицит мест! Арестанты сидели друг у друга на головах. Лишь в Петербурге дело обстояло иначе. Литовский замок был рассчитан на 475 заключенных, реально принимал 500, и это считалось мало. Другие отделения кряхтели, но терпели. Самое большое, Архангельское, вмещало аж 1075 сидельцев, далее шли Херсонское (870 человек) и Варшавское (850 человек). Там творились невозможные вещи: осужденные получали места за взятки смотрителю! Имелась своя такса за условное освобождение и за помещение в тюремную больницу. Литовский же замок считался образцовым. И вот осужденный аферист заходит к письмоводителю канцелярии, как к себе домой. Телефонирует со служебного аппарата, заказывает коньяк, вызывает исполнительного директора… Какие еще открытия ждут здесь бывшего сыщика?