действительно нет места на земле (в суровой реальности), и потому он мечтает о земле иной – о счастливой и довольной жизни, о крестьянском благополучии, которое невозможно без орошаемой потом земли. Так в одном контексте М. М. Пришвин сопрягает три совершенно разных понимания одного феномена – земля: земля как земная (преходящая) реальность, земля как вечный идеал и, конечно же, земля как источник жизни, как порождающее все земное (живое) чрево. Осуществляя лингвистический анализ концепта «земля» в романе М. М. Пришвина «Кащеева цепь», Л. В. Фролова выделяет следующие его семантические уровни: «”Земля – эмпирическая действительность”, “Земля – пространство”, “Земля – субстанция”, “Земля – живое существо» [235]. Поразительное многообразие смыслов концепта «земля» аккумулируется в мифе об Адаме, который проецируется на образ Гуська. «Ведь это тот самый Гусёк, про которого говорили, будто он, как Адам, был изгнан из рая пахать, но землю всю отняли помещики» [188, 244]. И вот Гусёк вынужден «подаваться к новым местам» [188, 244] в надежде обрести землю – смысл своего существования, о чем он откровенно говорит богатому сибирскому купцу Ивану Астахову, родному дяде Алпатова. Не только для Гуська, но и для самого Курымушки Астахов кажется посланником обетованной земли, где живут «белые перепелки и, может быть, даже голубые бобры» [188, 244], – те самые «голубые бобры» из заветной зарайской земли, о которой отроку Алпатову в свое время поведал таинственный «Тихий гость»: «Там все голубое» [188, 194].

В эту романтическую страну величайших возможностей, какой представляется автобиографическому герою Сибирь («В Сибири все можно», – говорил Астахов [188, 244]) и устремляется Михаил Алпатов. Глубоко переживая свое изгнание из гимназии и не находя себе места в привычной елецкой реальности, он «чувствовал себя <…> неудачником», подобным «мелким чиновникам на почте, в архиве», которые «жили какие-то заскорузлые, покрытые чириями и бородавками, в своем непомерном послушании темному быту» [188, 239]. Преодолеть рутину этого «темного быта» значило для Алпатова то же, что для Гуська обрести «новую землю», лежащую за «золотыми горами». Буквально и метафорически покоряя «золотые горы», предстающие то «суровым Уралом», то всяческими житейскими препятствиями и соблазнами, Алпатов выступает поистине первопроходцем – Адамом, открывающим новый мир и начинающим новую жизнь.

Образ Адама постоянно сопутствует автобиографическому герою М. М. Пришвина. Уже «за Камой» из вагона поезда он наблюдает потрясающую его картину: «Сверкает смелая привольная коса, а позади ее – смиренная женщина с граблями. Он косит, она собирает; вечная пара, покорно выполняющая заповедь: в поте лица своего обрабатывай землю» [188, 252]. «Библейская картина», лишь на первый взгляд кажущаяся идилличной, оставляет у Алпатова тягостное впечатление, приводит к пониманию обреченности человека на вечное прозябание, на вечный поиск средств к существованию, источником которых оказывается непомерно тяжелый крестьянский труд. Герою открывается то, на что раньше он не обращал никакого внимания, и «показывается не писанное в Библии» [188, 252] внутреннее состояние Адама и Евы, которое всякий раз по-своему, но с неизменной точностью переживают мужчина и женщина. Весь психологический комплекс Адама и Евы становится для Алпатова открытием жизни во всей ее сложности и противоречивости, и потому всякая жизненная ситуация невольно проецируется на вечный библейский сюжет.

Так в сознании пришвинского героя сопрягается печальная участь ветхозаветных Адама и Евы, изгнанных из Эдемского сада, и их современных потомков, утративших свой земной рай где-то в южнорусской или украинской глубинке и вынужденных бежать в неведомую Сибирь в поисках лучшей жизни. «В маленькое окошко высунулась всклокоченная голова с бородой и другая – в ситцевом платке, глядят, как лошади с темного двора на светлый день. И это тоже вечная пара – Адам и Ева. Их вот только-только выгнали из рая, где было им так хорошо. Ева смотрит на угрюмые лесные уральские сопки и говорит своему старику: – Як бы трошки землицы в Полтаве, так щоб я в ту бисову землю поихала» [188, 252]. Жизненная драма украинских переселенцев, воссозданная М. М. Пришвиным, созвучна психологическому состоянию героев рассказа И. А. Бунина «На край света», вынужденных оставить свой Великий Перевоз и направиться в неведомую Сибирь: «”Що воно таке, сей Уссурiйський край?” думают старики, прикрывая глаза от солнца, и напрягают воображение представить себе эту сказочную страну на конце света» [56, I, 46], которую должны возделать и заселить, подобно первому человеку и его жене, исполнившим божественный наказ: «плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю, и обладайте ею» (Быт. 1: 28).

Эти слова, сказанные Богом сотворенному им на шестой день человеку и приведенные в первой главе библейской книги «Бытие», относятся к «мужчине и женщине» («И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его; мужчину и женщину сотворил их» (Быт. 1: 27)), причем задолго до повествования об Адаме и его единосущной жене Еве, созданной из ребра мужа (Быт. 2–3). Так в Священном Писании говорится о «двух Адамах», о которых толкуют и христианские экзегеты, и талмудические книжники-каббалисты. «Обратим внимание на то, – замечает известный гебраист Д. В. Щедровицкий, – что эти, образно говоря, “два Адама” сотворены совершенно по-разному. При описании “первого” употребляется глагол בדא <бара>, означающий, как мы помним, “творить впервые”, “создавать прежде не бывшее”. При описании “второго” применяется глагол עשה <аса>, означающий “отделывать”, “придавать форму” тому, что уже существует. Кроме того, о “первом” человеке сказано, что он создан по образу и подобию Божьему; ни о каком веществе, употребленном при этом творении, нет ни слова. О “втором” человеке говорится, что он создан “из праха земного“» [249, 50]. М. М. Пришвин в своем романе «Кащеева цепь», художественно трансформируя и переосмысляя библейский миф о первочеловеке, настойчиво повторяет в самых разных вариантах историю «первого» и «второго Адама». «Первый Адам» «успел землю получить, и так стали мужики, про которых мать говорила “энти мужики”», «еще говорили на деревне про второго Адама, что ему Бог тоже велел обрабатывать землю, но земли уж больше не было, от этого второго Адама начались, как мать называла, “те мужики”» [188, 184].

Противопоставление «энтих» и «тех» мужиков, лишь на первый взгляд кажущееся исключительно житейски-бытовым, в романе «Кащеева цепь» имеет глубокое бытийно-метафизическое значение, о котором сам писатель поведал в своем лирико-философском отступлении: «Верно, старому Богу наскучили жалобы сотворенного Им из глины Адама, и Он создал другого человека и опять впустил его в рай, и опять этот второй Адам согрешил тем же грехом и с тою же старою заповедью был изгнан из рая в поте лица обрабатывать землю. Только, выгоняя второго Адама, Бог забыл, что земля вся занята и новый человек, как забытый, пропущенный на страницах Священного Писания, бродит пока с покорным желанием найти землю и выполнить заповедь Божию, ищет везде, по тайге, по степям и