тайги, волей-неволей становишься внимательным там. А в смысле – обходительный. Не отрицаю. Да, в этом смысле не внимательный. Не говорю «люблю», и это правда. Не выговаривается. Будто худое слово, а не доброе. Костью в гортани застревает, только лишь из себя пытаешься его по просьбе твоей выдавить. Не из души. И не из сердца. Там его нет. Когда-то было. С тобой – не нежный. И это правда. Правда – не только для тебя, но и для меня горькая. Даже тогда, когда шепчу твоё имя – без глагола нужного, без прилагательных необходимых. Не получается. Себя заставить – воли не хватает. И совесть тут не исключаю. Той, которая меня не дождалась, мог это слово повторять с утра до вечера, с вечера до утра, очно, заочно, просила или нет она меня об этом, без принуждения. Слово «люблю» само срывалось с языка, а из ума оно не выходило. И, кроме этого, много других, мною придуманных и ей одной лишь предназначенных, – и те легко произносились. Теперь они – и не забылись, хранятся в памяти, словно в архиве, в папке под грифом «Не вскрывать сто лет, секретно совершенно». Я целовал её тело – от мизинцев до мизинцев, «каждую клеточку», – и делать это мне было сладко и радостно, как кусать с ней вместе на морозе с двух сторон одно яблоко, лоб в лоб, зрачок в зрачок. С ней – получалось у меня быть ласковее вечера июльского. Без затруднения, без напряжения. Когда с тобой – всегда декабрь: в доме тепло, натоплено, да даже жарко, пылко, а вышел лишь – душа опустошённая от стужи леденеет. И ничего я не могу с собой поделать. Ничего. Но продолжаю быть с тобой.

Это в то время, о котором пока речь. Теперь уже не продолжаю.

Ну и тогда же, в прошлой уже жизни:

Ты требовала целовать тебя в публичных местах – на лекциях, не ты решила так, а я: в своё спасение, в аудитории мы рядом не садимся, – в автобусе, в трамвае, в фойе кинотеатра, в кинозале во время сеанса, в студенческой столовой – при посторонних. И не едва коснувшись, а со страстью, в губы. Нет уж. Ну что, у нас на это нет другого места? И не найдём для этого другого времени? Поддавшись уговорам, поцеловал тебя на улице средь бела дня однажды – как вор, с оглядкой, и со стыда сквозь землю чуть не провалился. Ну не моё. Убей меня, ну не могу я принародно. Ладно ещё бы, встретившись на людях, чмокнуть в щёчку. Прощаясь ли. Не против. Не привлечёт внимания чужого. Ну не могу, и всё на этом.

Страсть, пока полностью не истратится, не истощится, до всего внешнего ослепшая и оглохшая, видит и слышит только себя, где бы она ни проявлялась, ни до чего другого нет ей дела. Любовь слышит и видит только тебя, другого, и чтобы лучше тебя видеть и слышать, ей желательно уединение.

Из книжки. Забыл название, забыл, кто написал. Галя Бажовых, одноклассница, давала почитать. Нет в живых её, во время родов умерла. В школе читал ещё, до армии, а вот запомнил.

Насколько я могу судить, похоже. Похоже, так оно и есть.

Влекло к тебе. Бывало так: до помрачения. И думать ни о чём другом не мог, скорее бы дождаться. Час до свидания с тобой казался вечностью. Стрелкам часов не доверял – так, не спуская глаз с них, торопил их. Как до прохладного ручья в невыносимую жару к тебе бежал. И дорывался…

Но, получив, вдруг делался пустым. Не наполнялся. Наоборот. Как будто кто-то взял меня и опрокинул, и из меня все чувства разом истекли, кроме желания, чтобы ты тотчас же исчезла, испарилась, открыть окно – в него бы птицей улетела, тебя пушинкой вынесло ли сквозняком, только бы близко от меня не оставалась. Лишь бы не видеть и не слышать. Не ощущать. До отвращения. До немоты. Ну что ж такое? Мне этого совсем не хочется, но это так. И власти нет моей над этим. И нет умения, чтобы исправить.

А с той, которая меня не дождалась, не отстраняясь, мне вместе быть хотелось до и после. Не отслоняясь. И вечность с ней не расставаться – так бы хотелось. С ней переполнен был и до и после… не истощался.

Потом:

Опять до помрачения…

И позже сколько-то:

Опять как опрокинутый…

С тобой.

Как так случается, не знаю.

Камень так нагревать и после остужать – рассыплется. Алмаз и тот не выдержит. Пожалуй.

Та вышла замуж. За кого-то. Не за меня. Никто от этого не умер. Земля с оси не сорвалась. Небо на землю не упало. Война ужасная не разразилась. Просто мне по-другому стало жить – мечты пришлось оставить в прошлом, забыть про них, мечтать мне стало больше не о чем. Померкло. Жизнь разделилась так: на до и после. А между до и после – никого. Кто-то мне: Лида. Я: а кто это такая?.. И смотрят, брови приподняв.

Собирался (мечтал) после службы поступить в речное училище, закончить его и ходить на катере-буксире по Ислени или по Верхней, а то и Нижней или Подкаменной Тунгуске. Куда направят, где возьмут. Гонять плоты, заработать столько денег, чтобы купить в Елисейске квартиру, жениться на той, которая не дождалась, и поселиться с ней в этой квартире. Или построить дом. На высоком и крутом берегу Кеми. Или Ислени. И жить в нём с самой любимой женщиной долго, как говорится, и счастливо. Завести детей. Не меньше пяти. Это её условие, и я с ним согласился. Своё условие поставил: чтобы все дети походили на неё. И ничего другого больше мне не надо было.

Глупо.

Но так сейчас мне это представляется. Тогда на всё смотрел иначе.

Может, надеждой лишь и жил (служил), что сбудется эта мечта. Надежды нет, но я вот жив. Значит, надежды (мечты) на жизнь и на смерть не влияют. Они – отдельно. Сами по себе. Значит, и жил я не одной только надеждой. Чем-то ещё…

Живёт же человек и без надежды. Существует – так иногда об этом говорят. Такой вид смерти?

Как-то сложно.

Не стал я поступать в речное училище. С ним и с квартирой в Елисейске мысленно простился – ненужным стало. Мне. Исключил. Ради чего? Ради кого? Одному, без семьи, и тайга – дом, как говорил мой отец, земля – постель и ветер –