стола, качаясь, добрела до печки. Забилась в угол и закрыла глаза. Вздохнула Обыда, и словно померкло всё в избе.

– А ты не пыталась его расколдовать? Чтобы он снова смог превращаться в лебедя?

– Не так это просто, глазастая. Не так просто.

Миновал день, короткое зимнее солнце зашло, тёмный сырой вечер окутал избу, сочась сквозь мох и брёвна. Миновал день, а Ярина словно продолжила миг назад прерванный разговор. Обыда подхватила, будто и её подтачивало недосказанное с утра.

– Если бы он в ласточку превращался или в синицу, пусть даже и в сокола, – совсем другое дело. Но юсь ведь – птица хрупкая, глубокая, слишком много в ней намешано. Она и доро́га, она и защитница, она и река, она и времена связывает.

– А что с ним случилось? Чем болотная вода так плоха? Она ведь и лечить может, ты сама говорила.

– Не простое болото это, – скупо улыбнулась Обыда, и во тьме блеснули глаза. – На колодце стоит с Мёртвой Водой. Её юсь твой красный и глотнул, вот и умер в нём лебедь. Зато человек цел остался.

– А русалка? Тиньтилинь?

– Тиньтилинь, может, и плавает где-то, а Туливить померла на том болоте. Давай, иди за травами в баню. Возьми еды какой Мунчомурту, а то не пустит ещё в сумерках. Всё, глазастая! – видя, как вскинулась Ярина, резко велела Обыда. – Хватит вопросов!

– Последний. Последний! – жарко попросила Ярина. – Давай я попробую его расколдовать! Вылечить…

– Вылечить больного можно. Не мёртвого.

– Ну не вылечить. Оживить.

Обыда покачала головой.

– Делай что хочешь, глазастая. Своя голова уже на плечах. Не та уже деточка, что моих слов слушалась беспрекословно.

* * *

Вечером, когда Ярина вернулась в избу с охапкой душистых трав, Обыда уже сняла скатерть, выставила на стол котёл, запалила под ним Лиловое Пламя. Руки-помощники спрятались за печь; не для них работа – зелья варить.

– Глоток Надежды. Расскажи-ка, что о нём знаешь?

– Имя лучше объяснений, – проронила Ярина, разглядывая лиловые блики по стенам, густые завитки пламени.

– На вкус какое, помнишь?

– Горькое. Очень горькое. – Она склонилась над столом, вынула из вороха ломких трав пучок руты.

– Один раз в год можно его приготовить.

– А чаще? Что будет? Не получится?

– Получиться-то получится, – усмехнулась Обыда, вытаскивая дубовую доску и нож с костяной ручкой. – Но вспомни-ка, во что всё упирается?

– В Равновесие, – не задумываясь ответила Ярина.

– Равновесие – это ведь не только о колдовстве. Это обо всём. И о надежде тоже. Избыток надежды – уверенность. Чрезмерная, ледяная…

– А может, наоборот, вера? В силу? В себя?

– Попробуй выпить капель десять, – кивнула на котёл Обыда, – тогда и поймёшь. Если не боишься.

– Ты пробовала?

– Только две. Не больше. И пить можно, только когда всё готово будет, когда настоится, сколько положено.

Ярина молча встала у стола, перебирая коренья, бледные лепестки, пыль, скопившуюся в травах за годы, сотканную невесть из чего – может, из самого времени. Обыда глянула на кувшин, и тот, булькая, принялся лить воду в котёл, пока не наполнил до зарубки. Ярина мимоходом посмотрела в кувшин: меньше, чем котёл, но воды хватило. Интересно, какая основа? Просто вода или с примесью, с растворённой взвесью? А то и из самого́ Светлого родника?

– Бери выше, – засмеялась яга. – Живая и Мёртвая, один к трём. Начнёшь первая?

– Что делать? – облизав губы, спросила Ярина.

– Поговори с водой. Попроси, чтобы ровно кипела, не колобродила. А потом клади птицемлечник.

Ярина кивнула без всякого удивления: воду о таком просить перед любым сложным варевом надо. А птицемлечник – чистая надежда. Редкий цветок и далёкий; нигде в Лесу не найти – только в чуланчике у Обыды, где и солнце наколдованное, и дождь, и земля самая чистая, самая плодородная.

– Лепесток за лепестком, – приговаривала Обыда, пока Ярина опускала белые мягкие кораблики на воду. Многие от кипятка сворачивались, тут же уходили вглубь, но кое-какие оставались на поверхности, словно не тронутые жаром. – Теперь все, которые опустились, убери. – Подала шумовку, и Ярина ловко вытащила из прозрачно-чёрной воды съёжившиеся лепестки. – Только те, что остались, в дело пойдут. Если заметишь, что какой-то из них на дно пошёл, тут же доставай. Может весь Глоток испортить.

Ярина кивнула, следом за лепестками опуская в котёл пыльные тычинки. Вода пожелтела, и словно солнце глянуло из глубин.

– Хорошо, – кивнула Обыда. – Дальше – горное масло.

Кусочек размером с грецкий орех сразу ушёл на дно и мгновенье спустя распустился там красноватым размытым шаром.

– Оживи-цветок. Стой! Сама положу.

– Почему?

– Тот, кто его вдыхает, все тайны выдаёт. Хочешь секреты свои рассказать?

– А ты…

– А я, чай, не первый раз Глоток варю, приноровилась уже. Не вдохну, не бойся. А ты следи.

Ярина притаилась, пока Обыда рылась в сундучке с краю стола. Наконец наставница глубоко вдохнула и вынула оживи-цветок – синий, слабо сияющий, будто умирающий от прикосновения к ладоням. Вытянула руку над котлом, поднесла к самой воде, к россыпи мелких, как жемчужинки, пузырьков. Горячо же! Как терпит? Но Ярина не посмела вмешаться, да и не смогла бы: заворожённо смотрела, как мечутся блики по стенам, как притихает за окнами лес, как Обыда глядит поверх котла – пронзительно, коварно.

– Что такое? – еле выговорила Ярина.

– Смотри! – сквозь зубы приказала Обыда и разжала пальцы. Оживи-цветок синим огнём метнулся в жёлтую воду, и она тотчас окрасилась в густо-голубой. Полыхнули свечи. Грохнуло где-то над потолком так, что Коркамурт испуганно взвизгнул.

Чёрная тень разрослась по брёвнам. Босые ступни примёрзли к половицам, изморозь поползла по ногам, по коленям, по подолу сарафана, подбираясь к груди. Совсем как тогда, с Кереметом; словно когти сжали сердце. Обыда сощурилась, посмотрела в самые зрачки Ярине:

– Что? Боишься меня? Знаю, боишься. – Губы скривились в улыбке, мелькнуло жёлтое и чёрное в болотных глазах, зрачок разросся. – А русалку ту я сама из болота могла вытащить. Не стала… Не захотела. Русалочья кровь дорого стоит. Да и День надо было проучить: всё пытался в себе два начала сохранить: и птицы, и человека. Нельзя раздвоиться, одно внутри сердце! Иначе – ничто!

Котёл полыхнул золотыми искрами. Ярина, ахнув, отскочила от стола.

– Знаю твои кошмары. Знаю, как боишься силы моей. Тёмной моей сути. Боишься того, что я за чернодверью прячу, теней боишься, которых через порог перевожу…

Ярина съёжилась, хотела отступить ещё дальше, но ноги не слушались. Котёл ворчал, разбрасывал алые огоньки; трескались угли.

– Правильно боишься. – Яга улыбнулась змеиной улыбкой, поднимаясь над котлом к самому потолку.

Тень за её спиной раздвоилась, задрожала десятком рук, десятком лиц.