и отвечала впопад, но говорила, слыша и не слыша. Всё крутились в уме слова Обыды: живительное колдовство лучше спозаранку идёт, на стыке утра и дня.

Так, может, завтра попробовать?..

* * *

К ночи в избе дым стоял коромыслом: готовила пироги и кашу печка, шуровала в огромном корыте Обыда. Тонкие платья, льняные сарафаны, белые косынки, светлые кружева – словно снег кружил в тёмной воде. Ярина присмотрелась, но не нашла ни одной знакомой одёжки.

– Чьи это?

– Да уж, поди, не твои, – проворчала Обыда, подогревая воду ладонью. Вода зашумела, мыльные хлопья, густея, скрыли белизну, и заметно стало, как из глубины поднимаются багровые струи, расходятся по поверхности крутыми гребнями.

– Это что, Обыда? Это… кровь?

– В обморок ещё упади, – пробормотала наставница, вытаскивая из воды сорочку, стряхивая в лохань капли и пену. – Чтобы яга да крови боялась…

– Я не боюсь, – сглотнув, качнула головой Ярина. – Только… Откуда? Так много…

С каждой выбеленной, вынутой из лохани вещью вода становилась красней. Мыло растворилось, свежесть ушла, только горячая клюквенная вода всё пузырилась, била со дна, будто корыто не на пне стояло, а на кипящем ключе. Обыда разогнулась, зыркнула на Ярину.

– Отбелить надо. Эти одёжки ходики перед избушкой оставили.

Ходики. Ярина закрыла глаза, и под веками, качаясь, поплыла череда теней у избы. Целыми днями кружили они у крыльца, просачивались по одной и по две в щели меж половиц и брёвен, тянулись по полу к чёрной двери. По солнцу их было не различить – только в сумерках поблёскивали серебристыми нитями, будто царапины на слюде.

– Отбелить надо, – повторила Обыда. – Кровь лишнюю смыть. Иначе тяжело им придётся в Хтони.

Она капнула в лохань чёрную горошину дёгтя. Вода потемнела, на всю избу запахло берёзой, смолой, лесом. А потом всё побелело в корыте до прозрачности и ещё дальше, будто воды и не осталось, только свет. Ярина подошла, вгляделась, тронула пальцем мокрое дерево по бокам. На донышке блестела мелкая лужа – совсем как тень у порога.

– Умаялась, – вздохнула Обыда. Кивком задвинула лохань за печку, села на лавку. – Налей-ка воды, Яришка.

Ярина взяла чашку, накрыла ладонью, созывая воду из родников, подала Обыде. Та глотнула, поморщилась:

– Эх, не даётся тебе вода, не даётся. Налей колодезной. Твоя болотом воняет.

Ярина зачерпнула из ведра, протянула другую плошку, до краёв полную колодезной чернотой. Заметила, как подрагивают у наставницы усталые руки, по которым узором Инмаровой берёзы вились вены. Вздохнула:

– Дала бы мне постирать, я бы помогла.

– Отбелить – не постирать. Что у другого забираешь, то себе берёшь. Рано тебе душу марать об это, Ярина. Налей-ка ещё воды.

* * *

Следующим утром Ярина поднялась, когда ещё звёзды не погасли. Вытащила завёрнутую в платок куклу, спрятала под сарафан и выскочила на улицу. Ледяным ветром полоснуло по щекам, зима раскинула веером жемчужные карты. Ярина втянула ароматы волнушек и иволги, утихающих трав, сырого плетения грачиных гнёзд. На цыпочках, ёжась, подошла к околице и тронула калитку. Пошептала на неё; та отошла, не скрипнув.

Оглянувшись на избу, Ярина глубоко вдохнула и сделала шаг со двора. Ничего особенного; сколько раз бегала в лес этой тропинкой, сколько к Кощею ходила и на озеро, сколько выбиралась по ягоды, по птичьи яйца, по первые колосья. Только никогда раньше время не запирала…

Опустила куклу в приготовленную расшитую скатерть: стежок к стежку, как Обыда учила. Опустилась сама рядом на колени в похрустывающие от инея мёртвые лопухи. Протянула руки над куколкой, вглядываясь в лицо, пытаясь поверить, что глаза – живые, губы – мягкие и щёки – горячие.

– Ярина, – донеслось с ветром предостерегающе, тревожно. – Ничего без этого не получится, Ярина.

– Ты что здесь делаешь?

– Заглянуть решил пораньше. С подарочком.

День Красный подъехал к ограде, спешился, сел на землю рядом. Ярина зажмурилась на мгновенье: такая яркая медно-алая искра скользнула по его сапогу от просыпающегося солнца. День протянул руку – на ладони лежал крохотный, как дикое яблоко, коробок. Ярина не приблизилась, но и без того почувствовала расходившееся от него тепло, почти жар. Вспомнился Кощеев подарок, давний, дальний – уголёк от короны.

– Это дыхание Инмара, – сказал День. – Он ведь им алангаса́ров[58] оживил.

– Ты как его достал? – изумилась Ярина, забыв о кукле, о том, что рассветный час короток. Вгляделась в коробок: тот мерцал, подрагивая на обтянутой красной перчаткой ладони.

– Я ведь не только по Лесу езжу, – с улыбкой ответил День. – Бери. Оживляй свою куколку. Мгновенье осталось до солнца.

– Больше… Я время на дворе заперла.

Не спросил День, зачем она хочет куклу оживить. Не спросил, почему от наставницы скрывает. Протянул дыхание – и всё. Ярина взяла подарок и едва не вскрикнула, обжёгшись. Перекладывая коробок из ладони в ладонь, принялась бормотать:

Согрей, оживи и у тени вырви,

Солома на тело, и сок на кро́ви.

Открой-ка ты очи, красна́ деви́ца!

День тем временем подошёл к коню, положил одну руку на седло, другой крепко взялся за околицу. Закрыл глаза и побелел, совсем как брат младший, а затем и вовсе прозрачным стал, точно лунный свет. Ярина раз прочла заговор – кукла шевельнулась. Дважды прочла – соломенное тело налилось теплом. Трижды прочла – засияли глаза-бусинки, и тотчас дрогнул День, и выкатилось, заполыхало, разлилось по небосводу золотое спелое солнце.

– Смогла? – спросил День Красный, тяжело дыша, отирая перчаткой лоб. Ярина заметила, что ладонь, которой он держался за околицу, чёрная, будто в золе рылся. Вторая – та, что покоилась на седле, – наоборот, побелела, как вымороженная.

– Смотри, – прошептала Ярина, не веря глазам. Куколка села, оправила платье, огляделась. Зашевелила губами, но ни слова не произнесла. – Почему она не говорит?..

– Мастерства у тебя не хватило. Дыхание Инмара сильно, да не всесильно. А то бы зачем ему я́ги, всадники, братья?

– Я́ги… – эхом откликнулась Ярина. Горько добавила: – Никогда Обыда про дыхание Инмара не рассказывала. Я сама прочла. В книге её. Она ведь мне и книгу-то не показывает почти, на сто замков запирает. А листочков вырванных сколько прячет по избе… Многого я́ги не договаривают.

– Может, раз она не говорила, время ещё не пришло? – мягко спросил День, отпуская коня. Прислонился спиной к ограде, внимательно посмотрел на Ярину. – За что на Обыду обиду держишь?

– С чего это ты решил, что обиду?

– По тебе легко видно, – ответил День. Лицо его покраснело, щёки пылали, как будто не зима стояла, а самое жаркое лето. – Да и куклу без