признавался мне, но я знаю, что оскорбления, которые ему так часто приходилось сносить (иногда в моем присутствии), заставляли его еще больше замыкаться в маленькой итальянской общине Кэрролл-Гарденс и в своей анархистской группе. За исключением клиентов типографии, его контакты с людьми редко выходили за пределы своего сообщества. Он застрял на своем хмуром враждебном островке, между страной, которую покинул и презирал, и страной, которая приютила его, но не приняла по-настоящему.

Можно не сомневаться, что такая островная позиция также объяснялась отцовским упрямством. Он поставил себя в маргинальное, постороннее положение в разных сферах жизни. Это очень ярко проявлялось в его работе. Отец гордился тем, что его ремесло уходило в прошлое. Он набирал текст вручную и смотрел свысока на новые наборные машины. Так теряется человеческое участие, говорил он. Линотип и все прочие машины отнимали душу у страницы. Он всегда говорил, помахивая руками, точно дирижер, что раньше каждую строку исполняли. И непременно добавлял, чтобы слушатель наверняка уловил параллель с музыкой, что строки были мелодиями. Теперь же никакого таланта не требовалось. Бери и вставляй без всякого чувства литеры и слова в верстатку. Отец был еще достаточно молод, когда появилась эта новая технология, и легко мог бы ее освоить. Но отказался. Чтобы человек стал машиной при машине? Ну уж дудки.

Те небольшие деньги, что он зарабатывал, ему платили за печать изысканных приглашений на плотной бумаге для свадеб, крестин, выпускных вечеров, панихид и прочих мероприятий. Однако такую работу он презирал. Пустой буржуазный мусор. И его неприязнь шла дальше его нанимателей. Она распространялась на учреждения, стоявшие за этими церемониями и торжествами. Церковь. Семью. Государство.

Однако, несмотря на свои разглагольствования, он весь отдавался работе и радовался, когда напечатанная открытка или конверт получались особенно красивыми. Его бескомпромиссный перфекционизм создал ему надежную репутацию по всему Нью-Йорку и в окрестностях. Но его бизнес двигался медленно. В тридцатые годы мало у кого были средства и склонность устраивать вечеринки.

В перерывах между работой отец печатал листовки и брошюры для своей анархистской группы. Со временем эти памфлеты стали вытеснять его элегантные приглашения с металлографией intaglio rilevato. Поэтому я решила найти более сытную должность и, подрабатывая в пекарне на Корт-стрит (я вела бухгалтерию и стояла по выходным за прилавком), осваивала по самоучителю стенографию и училась печатать на позаимствованной из пекарни «Смит-Короне» без литеры M.

Отец не одобрил моего решения. Он сказал, что секретарша — унизительная профессия. Она манила безбедной жизнью, но была очередным игом для женщин в вековечном подчинении мужчинам.

4

Очередь зашевелилась. Поскольку нас запускали группами, мы продвигались не постепенно, а сразу на несколько шагов через каждые пять-десять минут. В этих коротких продвижениях было нечто невероятно раскрепощающее. Когда мы приблизились к зданию, я увидела, как соискательницы входят внутрь, но ни одна не выходит. Я рассудила (и позже убедилась в этом), что их выпускали через заднюю дверь, вероятно, затем, чтобы мы ничего не узнали от тех, кого не приняли.

Мы и так почти не разговаривали, а чем ближе подходили к двери, тем глубже погружались в молчание. Все мы были одиночки. И хотя откровенной враждебности не чувствовалось, каждая была только за себя.

Швейцар с медным значком «Вкладов Бивела», напоминавшим медаль, отсчитал двенадцать из нас, указывая пальцем, и впустил в приемную. Нам сказали ждать возле конторки. Стены из зеленого мрамора терялись в вышине. Все, что не было каменным, было бронзовым. Ничто не блестело, но все испускало матовое сияние. Звуки казались ощутимыми на ощупь, и все мы старались не засорять пространство своими звуковыми объектами. За конторкой появился человек и тоже стал указывать на нас по очереди авторучкой. Мы догадались, что он хотел услышать наши имена.

— Айда Прентис[27], — сказала я, чувствуя, как к щекам приливает кровь, что случалось всякий раз, как я пользовалась этим фальшивым именем.

Двух самых старших женщин из нашей группы, а также одну коренастую девушку проводили к боковой двери, остальных — к лифту.

Вышли мы на пятнадцатом, а может, семнадцатом этаже. Глядя на сетку улиц, по которым беззвучно ползли крохотные машины, на реку с буксирами, бруклинские доки на том берегу и линию простых крыш на горизонте, я поняла, что никогда еще не была на такой высоте. Город сверху казался таким опрятным и тихим. Позже я узнаю, что в этом здании семьдесят один этаж.

В конце приемного зала раскрылась двойная дверь, за которой простиралось огромное пространство, насыщенное сердитым и четким перестуком клавиш и темным, маслянистым запахом чернил. Там работали одни женщины. Мне случалось работать в нескольких машинописных бюро, и ни одно из них и близко не походило размерами на это. Трудно вспомнить точные цифры, но там, вероятно, было по меньшей мере шесть рядов примерно по восемь столов в каждом. И за каждым столом сидела девушка примерно моих лет, чуть склонив голову, чтобы лучше видеть страницу, которую она перепечатывала. Фактически всем корпусом они подавались вправо, тогда как их руки мелькали прямо по центру. А в центре стояла пишущая машинка.

Я никогда еще не видела столько женщин, работающих под одной крышей.

Нас провели по проходу между двумя рядами столов и за угол, где опять же протянулись шесть рядов по восемь столов в каждом. За каждым столом опять же сидела секретарша, поглощенная работой. Однако перед ними стояли не пишущие машинки, а счетные. У меня упало сердце. Такие счетные машины я видела только в книжках и журнальной рекламе и не представляла, как за ними работать. Женщины здесь работали медленнее, чем машинистки. Каждую цифру они вбивали с большой тщательностью, после чего тянули за рычаг, добавляя ее к промежуточной сумме. Поскольку то и дело тянули разом несколько рычагов, в помещении стоял нестихающий механический рев. Нас снова повели по проходу между столами. Я вздохнула с облегчением, когда мы прошли до конца, не останавливаясь.

Мы повернули за угол и в третий раз увидели такие же выстроенные в ряд столы. К счастью, на столах стояли пишущие машинки, но за ними никто не сидел. Нас всех рассадили. Рядом с машинкой лежал лист бумаги текстом вниз. Нам следовало перевернуть его и по команде начать печатать.

Тест длился минуту. Я поняла, что прошла минута, поскольку постоянно тренировалась и научилась отмерять этот отрезок времени. Также я знала, что напечатала порядка 120 слов, допустив несколько незначительных ошибок.

После этого нам раздали ручки и блокноты и попросили приготовиться