к диктанту. Нам сказали, что это один из важнейших аспектов должности, на которую мы претендуем, и, чтобы перейти на следующий этап, требуется безупречное владение стенографией. Женщина стала читать намеренно запутанный текст, призванный сбить нас с толку. Не помню, о чем там говорилось, но в целом это была примерно такая белиберда: «Договорные обязательства, принятые договаривающимися сторонами, предусматривают, в рамках ограничений и оговорок, изложенных в вышеуказанном пункте, что, насколько им известно, вышеупомянутые стороны должны действовать в соответствии со своими ранее обозначенными обязанностями». Читали быстро.

Почти сразу девушка рядом со мной допустила ошибку, вырвала страницу и начала писать на новой. Ее немедленно попросили покинуть помещение.

Этот тест продолжался несколько минут. Закончив его, мы передали исписанные страницы, и нас проводили обратно, в приемный зал, велев подождать, пока проверят наши стенограммы.

5

Мой отец никогда не называл себя иммигрантом. Он был изгнанником. Для него это составляло принципиальное различие. Он покинул свою страну не по доброй воле: его выжили. Он прибыл в Соединенные Штаты не ради процветания; он восставал против самой мысли, будто идеал процветания заставил его перебраться в Америку. Его никогда не прельщали видения мощенных золотом улиц, и он был глух к проповеди бережливости и трудолюбия; напротив, он проповедовал, что всякая собственность — это воровство. Между ним и его меркантильными соотечественниками не было ничего общего, и он не упускал случая подчеркнуть это.

Называя себя изгнанником, он часто высказывал противоречивые взгляды о покинутой родине и стране, приютившей его, — это была мешанина возмущения и томления, признательности и отторжения. Он заявлял, что ему ненавистна страна, убивавшая и преследовавшая его товарищей и изгнавшая его. Однако Соединенные Штаты не могли предложить ничего даже отдаленно напоминавшего песни, блюда и традиции Кампании — все то, что составляло неотъемлемую часть нашей с отцом жизни: в мотивах, что он напевал, в еде, которую готовил, и в рассказах, что я слышала от него. Он заявлял, что презирает недоумков, подчинившихся Муссолини с его головорезами в черных рубашках. Однако на американцев смотрел со снисходительностью, как обычно смотрят на недоразвитых людей или домашних животных. Он возмущался родителями за то, что они не придерживались диалекта своих предков и добровольно перешли на «тосканское блеяние», олицетворявшее власть угнетателей. Тем не менее, не без труда освоив английский «в отместку» итальянскому, он находил этот язык слишком пресным, с бедным словарным запасом и примитивной грамматикой, не желая признавать, что эти недостатки объяснялись его скудным владением языком. Эти личные противоречия неизбежно выливались в размашистые заявления:

— Нет у меня страны. Не нужна мне она. Корень всякого зла, причина любой войны — бог и страна.

Он был благодарен Америке, но относился с подозрением к американской идее свободы, в которой видел не более чем синоним конформизма или, хуже того, простую возможность выбора между разными марками одного и того же товара. Излишне говорить, что он порицал потребительство и связанное с ним разобщение, порочный круг: рабочие цеплялись за расчеловеченный труд, наводняя рынок избыточными товарами, которые сами же покупали. По этой причине он приветствовал Великую депрессию, полагая, что в результате эксплуатируемые массы наконец осознают свое истинное историческое положение и материальные условия и приблизят революцию.

Но больше всего он ненавидел финансовый капитал, усматривая в нем источник всякой социальной несправедливости. Всякий раз, как мы с ним прогуливались вдоль реки, он указывал на нижний Манхэттен, очерчивая пальцем линию горизонта, и объяснял, что ничего этого на самом деле нет. Он говорил, что это мираж. Несмотря на все эти высотные здания — всю эту сталь и бетон, — Уолл-стрит, по его словам, была фикцией. Я слышала эту речь множество раз и знала наизусть все главные фразы, основные мотивы, крещендо и каденции, а также гранд-финал.

— Деньги. Что такое деньги? Чисто условный эквивалент предметов потребления. — Сумрачный кивок, насупленные брови, вздох. — Я не люблю марксистов, ты это знаешь. Их государство и их диктатуру. То, как они говорят, словно кладут кирпичи, низводя слово к одному-единственному значению. Как в религии. Нет, не люблю я марксистов. Но Маркс, — снова это лицо, словно от созерцания чего-то мучительно-прекрасного, — он был прав на этот счет. Деньги — это условный предмет потребления. Деньги не съешь, не наденешь, но они представляют собой всю еду и одежду в мире. Вот почему это фикция. И это делает их мерой, какой мы меряем все прочие предметы потребления. Что это значит? Это значит, что деньги стали универсальным товаром. Но запомни: деньги — это фикция; чисто условный эквивалент, так? И это вдвойне верно для финансового капитала. Акции, облигации, ценные бумаги. Думаешь, хоть что-то из того, что покупают и продают бандиты по ту сторону реки, представляет какую-то реальную, конкретную ценность? Нет. Ничего подобного. Акции, облигации и вся эта туфта — это лишь претензии на будущую ценность. Поэтому, если деньги — фикция, финансовый капитал — это фикция фикции. Вот чем торгуют все эти преступники — сплошной фикцией.

В подростковые годы мной овладело странное побуждение и никак не отпускало, пока я не стала совсем взрослой, — неодолимое желание вызывать у отца те же реакции, которые пугали меня в детстве. Как только он разражался очередной тирадой, ему нельзя было перечить. Его не заботило, что он мог ошибаться; ему не было дела до других точек зрения; он редко признавал, что какой-то вопрос может иметь несколько точек зрения. В обычных разногласиях и расхождениях, неизбежных во всяком живом обмене идеями, он видел личное оскорбление. Он высказывал не аргументы, которые можно оспорить; он излагал факты. Пусть он и считал себя анархистом, в этом отношении он был диктатором — он не терпел инакомыслия в том, что касалось его убеждений, которые он приравнивал к математическим законам. Стоило поставить под сомнение любой из этих принципов, как отец выходил из себя. Если же я давала ему отпор, он замыкался в упрямом молчании — таков был его окончательный и неоспоримый аргумент. Отчасти потому, что со временем его возмущение стало не столько пугать меня, сколько удручать, отчасти потому, что это было игрой в бунтарство, одно время я повадилась провоцировать его. Я не всегда делала это нарочно (иногда я сама не замечала, как ввязывалась в перепалку) и, случалось, позволяла себе лишнее, но иногда ничего не могла с собой поделать. Я должна была ответить ему, даже если это значило, что несколько дней мне придется терпеть его холодную враждебность.

— Но если они торгуют фикцией, какие