По счастливой случайности, Божьему промыслу – или по обеим причинам сразу, – когда этот человек выскочил из своей палаты с пистолетом в вытянутой руке, он столкнулся со школьным тренером по борьбе, который пришел навестить больного приятеля. Тот человек был готов убивать, но тренер повалил его на пол, пистолет выстрелил, и пациент умер прямо на линолеуме приемного покоя перед стойкой медсестер.

Приемный покой был закрыт на час. Вся полиция города съехалась в больницу. Но им нечего было делать. Стрелок был мертв. Они просто сделали несколько снимков, опросили свидетелей, сделали заявление и вернулись к обычной работе. Тело завернули в простыню и отправили в морг к остальным трупам. Уборщицы смыли кровь с пола и стен, обработали все вокруг антисептиком. Через полчаса все было как всегда, словно ничего не случилось. Приемный покой приступил к работе. К нам потянулись пьяные, больные, люди на костылях… Зал ожидания постепенно заполнился. Все было нормально.

Но я никак не мог успокоиться. Человек, которого я никогда не видел, хотел убить меня. Упади фишки судьбы по-другому, и эти страницы остались бы чистыми. Впервые в жизни я почувствовал, что больше не могу абстрагироваться от своей работы, не могу остаться сухим под этим ливнем.

Это осознание напугало меня и заставило задуматься.

В приемном покое можно заразиться чем угодно. Кашляющий пациент, который наврал о своих путешествиях, может заразить вас туберкулезом. Накладывая швы больному СПИДом, можно заразиться в результате неловкого движения. Можно подцепить грипп от малыша, который чихнул на вас, когда вы его слушали. Назовите любое инфекционное заболевание – и найдется медик, который заразился им при выполнении своей работы.

Это часть нашей профессии.

Но что если болезнь – это страдание, а фактор риска заражения – близость? Я много времени провожу среди страданий, слишком много. Если вероятность подцепить его выше, чем не подцепить, то я уже получил все, что мог.

И тут мне пришла в голову странная мысль. А что если мир, каким я его себе представляю, вовсе не таков в действительности? Что если эта странная болезнь, болезнь экстренной медицины, уже изменила мое восприятие реальности, а я этого и не заметил?

Несколько лет назад я лечил местного джазового музыканта. Он преподавал музыку в старшей школе. Звали его Абель Финли, и его случай был одним из тех уникальных, с которыми даже в экстренной медицине сталкиваешься раз в десять лет. У него произошел необычный инсульт, и он оказался в состоянии синестезии. Синестезия возникает, когда раздражение одного нейронного пути ведет к автоматическому отклику в другом, не связанном с первым. Другими словами, представьте, что в вашем доме кто-то соединил между собой совершенно не связанные вещи: вы открываете шкафчик над мойкой, и вдруг включается полив газона во дворе. Смысла в этом нет.

К несчастью для Абеля, он получил худшую синестезию, какую только может получить музыкант. Из-за необычного инсульта он утратил способность слышать музыку. Он слышал отдельные звуки, но мелодия – то, что делает музыку музыкой, – исчезла. Синестезия перепутала нейроны слуха с чувством вкуса. И теперь вкус хот-дога заставлял его слышать церковные колокола, а вкус апельсина напоминал дорожные работы с отбойным молотком. А «Свинг в Савое» Луи Армстронга казался ему обычным шумом. Звучит безумно, но это случай из реальной жизни.

Я пару раз навещал Абеля в реабилитационном отделении. Сказать, что ему было плохо, – ничего не сказать. Инсульт вырвал его из мира, в котором он жил шестьдесят лет, и швырнул в совершенно чужое место, где не было того, что он любил больше всего на свете.

Вспомнив о нем, я неожиданно понял, что у меня за болезнь. Крохотный тромб закупорил сосуд в мозгу Абеля, и группа нейронов погибла. И Абель в мгновение ока потерял то, что было для него дороже всего. Моя болезнь подкрадывалась постепенно. У меня возникла синестезия экстренной медицины. Причиной искаженного восприятия стал не тромб, а постоянный контакт с болезнями и травмами.

Нет, я не стал путать вкусы со звуками. Но все хорошее стало казаться мне плохим.

Если я становился свидетелем чудесного излечения от рака, в глубине души я считал это лишь временным успехом. Моя синестезия заставляла мозг думать, что в конце концов пациент все равно умрет. Когда я приходил на футбол, то видел лишь опасности, подстерегающие тех, кто сидел рядом со мной. Тучный мужчина с трудом поднимается по лестнице? Его поджидает инфаркт. Дети играют на верхней скамейке? Они вот-вот упадут и разобьют головы. Вы уже поняли: куда бы я ни кинул взгляд, везде я видел самые печальные перспективы. Мои нейронные пути перепутались, как ветки тернового куста.

Неудивительно, что я впал в депрессию.

Пятнадцать лет работы в приемном покое превратили меня в отъявленного пессимиста. Мой стакан всегда был наполовину пуст. Кто-то скажет, что я обычный выгоревший доктор, лишившийся человечности. Но теперь я все понял: у меня развилась болезнь. Настоящая болезнь.

У меня синестезия приемного покоя.

Когда-то я читал, что, когда индеец смотрит на дерево, дерева он не видит. Он видит дрова для костра, ветки для крыши, кору для каноэ и сучья для луков. Когда я смотрю на дерево, то вижу просто дерево. Но Господь запретил мне смотреть на плохо освещенную двухполосную дорогу со слепым поворотом.

Хуже всего, что я не представлял, как жить дальше. Бросать работу я не хотел, да и не мог. Но и болеть я тоже не хотел. Мне нужно было найти способ излечиться.

И я начал изучать свою болезнь. Вместо анализов и опытов на животных у меня была только собственная история. В какой-то момент я сбился с пути надежды и безнадежно заблудился. Нужно было вернуться к началу.

* * *

Когда ты новичок в экстренной медицине, травмы тебя завораживают. А как может быть иначе? Это такие яркие и новые ощущения, что все остальное в мире бледнеет перед ними. «Вот к чему я всегда стремился», – думаешь ты. Когда впервые видишь вскрытую грудную клетку и вернувшегося к жизни умершего человека, тебя пронзает непередаваемое ощущение.

Первые годы работы в приемном покое – как на пусковой площадке ядерной ракеты. Только здесь выделяется не радиация, а человеческие истории. Истории рассказывают и пересказывают – иногда до конца смены, а иногда до конца жизни. Мужчина, которому чуть не оторвало голову в рождественский сочельник из-за самодельного газового баллона. Четырехлетний мальчик, которому домашний питбуль отгрыз руку в локте. Будущая мать, которая, не пристегнувшись, ехала со скоростью 68 миль в час на своей «хонде», вылетела из машины и оказалась стоящей на обочине под дождем – без единой царапины.

Когда ты молод, тебе хочется быть частью этих историй, сколь бы ужасными они ни были. Если врач или сестра из приемного покоя скажут вам что-то другое, они соврут. Хочется стоять как можно ближе к смерти и разрушению, если они не грозят тебе самому.

Я слышал, что наши ноги слабеют на краю обрыва не от страха, что мы упадем, а от страха, что мы можем сами прыгнуть в пропасть. Когда проводишь реанимацию, то максимально приближаешься к дну пропасти, не оказавшись на месте пациента.