Конечно, ты хочешь помогать людям, спасать жизни, делать мир лучше. Но всегда есть и другая причина, о которой не говорят и не пишут в заявлении о приеме в медицинский институт.

Годы идут. Ты продолжаешь работать. Понемногу страдания вокруг тебя нарастают. Ты этого не замечаешь, но семена синестезии уже посеяны. И неважно, идет ли речь о рыдающем малыше, у которого болит зуб, или о гибели половины семьи во время пожара. Страдание есть страдание.

Семена дают корни и начинают прорастать. Ты их не чувствуешь: ты еще молод, ты новичок в приемном покое. Ты делаешь свою работу и ждешь, когда палаты освободятся. Ты выпиваешь свои полгаллона кофе или два литра минералки по пути на работу. Ты врубаешь на радио хэви-метал и давишь на газ. Ты приезжаешь на работу полный сил и энергии, тебя встречают яркие огни приемного покоя, а к концу смены твои ботинки забрызганы кровью.

Но постепенно начинаешь чувствовать себя странно. В голову приходят странные мысли. Однажды по пути на работу ты видишь огромную фуру, которая едет тебе навстречу по двухполосной дороге, и думаешь: «Если бы у этого водителя сейчас случился припадок, я стал бы точно таким же, как пациент, которого я реанимировал прошлой ночью».

И ты ничего не можешь с этим сделать.

Ты гонишь мысли прочь, но они возвращаются. А за ними другие. И ты ищешь способ компенсировать. Тебе хочется как-то приручить все то, что ты видел и слышал, хотя сам ты этого не осознаешь. Смотришь на своих коллег и знаешь, как они поступают, когда никто не видит: разводы, спиртное, наркотики, азартные игры, самоубийства, проблемы со здоровьем, экстремальный спорт, деструктивное поведение…

«Вот черт!» – думаешь ты.

Они живут в мире синестезии экстренной медицины. Тени подкрадываются так медленно, что их не замечаешь, пока мир не погрузится во мрак. Души врачей ожесточаются. Мозоли возникают там, где их раньше не было. И этот процесс не остановить. В следующую смену тебе привезут новую жертву изнасилования, еще одного мертвого ребенка и очередного пьяного, которого нашли в канаве. И никто не вызовет у тебя эмоционального отклика. Ты пуст.

Вы уже понимаете, к чему я клоню.

Когда тот стрелок погиб в нашем приемном покое, это событие стало для меня пощечиной. Мне и без того было нелегко, но его смерть довела меня до крайности. Или разбудила меня. Как бы то ни было, мне это не понравилось.

Я мог сделать только одно. Поместить себя под микроскоп. Попытаться выявить болезнь, понять ее влияние и распространение. А потом постараться найти лекарство.

«Врачу, исцелися сам», – сказал я себе.

Мне нужен был подходящий случай.

И долго ждать не пришлось.

* * *

Больница, в которой я работал, принимала заключенных из ближайшей колонии. Я часто думал, возникали ли у них те же проблемы, что и у нас. Может быть, в молодости они отозвались на зов другой сирены? Если я оказался в приемном покое, то их привлек обаятельный парнишка с соседней улицы, который торговал под уличным фонарем крэком? Слишком интересно, чтобы удержаться. Слишком увлекательно, чтобы пройти мимо. Одно цепляется за другое, и вот тебе уже восемнадцать, и жизнь твоя такова, какова она есть.

Я всегда знал, когда в приемный покой поступал заключенный. Их слышишь раньше, чем видишь. Позвякивание цепей, шаркающая походка – словно Санта, только что объехавший весь мир в рождественский сочельник, приземлился в приемном покое и еле волочит ноги от усталости.

Заключенных приводили в оранжевых робах из грубого, жесткого хлопка. Слева на груди был напечатан черный номер. Робы застегивались не на молнию, а на черную липучку. Рукава и штанины были довольно короткими, чтобы можно было надеть наручники и кандалы.

В приемный покой заключенные поступали в цепях. Длинная цепь на поясе застегивалась на замок чуть ниже живота – словно ремень, только вместо пряжки замок. От замка отходила вертикальная цепь, к которой пристегивалась горизонтальная цепь к наручникам. Ноги были скованы кандалами, которые тоже соединялись с вертикальной цепью.

Если бы заключенный попытался поднять руки над головой, то он выкрутил бы себе щиколотки, и наоборот. Цепи не давали заключенным возможности ударить, лягнуть или побежать. Они действовали как лебедка на верфи, только здесь работали не грузы и тросы, а руки и ноги.

Заключенные всегда появлялись с сопровождением. Если срок заключения подходил к концу и они содержались не в самом строгом крыле тюрьмы, их сопровождали двое охранников в форме. Пока я ходил по приемному отделению за результатами анализов и рентгена, охранники и заключенный с равным интересом смотрели по телевизору, закрепленному над дверями, игры «Сихокс».

Если Рассел Уилсон играл хорошо, они смеялись и хлопали. Когда же он промахивался, раздавалось недовольное бурчанье. В такие дни я думал, что им недостает лишь пустых коробок из-под пиццы и нескольких упаковок пива «Бад». Заключенные были обычными пациентами – только к кровати их пристегивали наручниками.

Поначалу это меня беспокоило. Ведь они же были заключенными – значит, злодеями. Но со временем через мой приемный покой прошло множество узников. Я понял, что многие из них ничем не отличаются от нас с вами – просто им не повезло оказаться в неподходящее время в неподходящем месте. Представьте, что вам восемнадцать. Жаркой августовской ночью вы сидите в своей машине – окна опущены, мотор рычит, музыка гремит. Вы ждете, когда ваш приятель сбегает за сигаретами. Новая девушка сказала, что она будет на вечеринке у реки и рассчитывает встретиться с вами там. Вы вспоминаете, как она смотрела на вас, и вдруг оказывается, что приятель решил ограбить продавца – и получил двадцать шесть долларов восемнадцать центов.

И теперь вы стали соучастником преступления.

Такие невезучие всегда были самыми вежливыми пациентами. Когда я рекомендовал им не наступать на больную ногу, пока не сойдет отек, они всегда отвечали: «Да, сэр». Они никогда не спорили, не огрызались, никому не угрожали. В конце визита они всегда благодарили. Шаркая ногами, они выходили из дверей приемного покоя и забирались в белый микроавтобус с решетками на окнах. Охранники усаживались по обе стороны, и они уезжали.

Конечно, не все заключенные были такими. Мы имели дело с исправительной колонией, а не тюрьмой. Но и там были люди, от которых мурашки бежали по коже. От одного их присутствия в комнате становилось холоднее. Хотя их приковывали к кровати в двух местах и каждого из них охраняли четверо вооруженных охранников, при разговоре с ними у меня всегда пересыхало во рту и потели руки. Общаться с такими пациентами было все равно что заглядывать в черную дыру. Ни лучика света. И несмотря на непроглядный мрак, чувствовалось, что в глубине что-то таится, ворочается, что-то чужое, что может тебя сожрать в мгновение ока.

Прикладывая стетоскоп к груди таких заключенных, можно видеть их шерсть и когти и чувствовать их жажду крови. Я очень быстро научился распознавать их. Работая в приемном покое, быстро учишься следить за руками подобных пациентов и располагаешь их так, чтобы они не могли неожиданно тебя схватить.