«Добровольский» еще не завершил торможение, от «Семени» нас отделяли тысячи километров – а оно уже висело за кормой корабля, словно сверкающий сталью росчерк. В пустоте тяжело оценить расстояние, и «Семя» казалось по сравнению с внутрисистемным кораблем крохотной ниточкой – если не знать, что оно в семьдесят раз превышает в размерах «Добровольский».

Космические корабли, как правило, похожи друг на друга. «Добровольский», «Хасбэнд» и «Комаров» отличаются лишь размерами осевой фермы и количеством модулей и топливных баков, которые могут присоединить к своим узлам подвеса. В остальном конструкция межпланетного корабля кардинально не меняется – реактор с камерой сгорания на одном конце корпусной фермы, радиаторы и хранилища топлива с реактивной массой посредине, грузовые, приборные и обитаемые модули на другом.

«Звездное семя» походило на висящую в пустоте связку шаров. Издалека. Или на гигантский сорокакилометровый цветок, если смотреть на него вблизи.

Ажурно-решетчатые трубы двигателей первой ступени – через каждую из труб «Добровольский» мог бы пройти, не задев радиаторами колец двигателя. От них отходили вспомогательные радиаторные панели, и вся конструкция отдаленно напоминало корни огромного стального растения. Двигатели примыкали к округлой металлической громаде центрального двигательного узла, вмещающего инициирующий реактор, распределители хладагента, системы подачи топлива, блок контроля реакции, первый лазерный пояс, кормовые двигатели ориентации и кучу других жизненно важных систем. От него на три десятка километров уходил осевой киль «Семени», казавшийся в пустоте ажурной металлической ниточкой. К этой «ниточке», на деле – сверхпрочной металлической ферме, крепились десятки ярко блестящих сфер – в одну такую мог бы поместиться средней величины хаб. Заправленные сжиженными газами, топливные баки составляли девяносто девять процентов массы «Семени». Цепочка баков прерывалась раскинутыми в пустоте колоссальной величины изломанными крыльями – главными радиаторными панелями, увеличенными до такой степени, до какой только позволяли требования к прочности конструкции и термодинамике радиаторов. Невидимые с такого расстояния, углетрубные ванты соединяли гигантские радиаторы с корпусом в районе парусного модуля и второго ориентационного пояса, за которым начинались грузовые отсеки – крохотное вздутие на металлическом стебле. Вмещающее запасы для десяти тысяч колонистов.

Следом за грузовыми поблескивало колечко криоотсеков – почти сравнимое величиной с грузовым из-за сложной системы радиопоглощающих покрытий. Тракторы, компьютеры и станки можно залить смазкой и не волноваться из-за действующей на них радиации, по крайней мере, пока уровень недостаточно велик, чтобы снизить конструкционную прочность сплавов или повысить собственную радиоактивность. С людьми и животными ситуация другая. Репарационные механизмы не работают в замороженных клетках, урон от частиц, повреждающих ДНК, непрерывно накапливается. Даже фоновая радиация от образующих человеческое тело изотопов способна привести к нежелательным мутациям. Что уж говорить о космическом полете, с врезающимися в корабль на маршевой скорости заряженными частицами и плюющимися нейтронами и гамма-излучением реакторами?

С технической точки зрения, удобнее было бы погружать нас в анабиоз еще во Взлетном и доставлять на корабль уже охлажденными. Но тут вступали в силу чисто медицинские факторы. Один – уже упомянутый, в виде радиационного урона. Конечно, по сравнению с пятивековым путешествием к HD 160691 лишний месяц в космосе особой роли не играл, но Орбиталь старалась предупредить каждую мелочь, которая могла повлиять на исход экспедиции.

Второй – в виде последствий медицинского плана. Вопреки распространенному мнению, человек в анабиозе – это не просто замороженная льдинка. Для поддержания анабиоза необходим строгий контроль температурного режима, если только вы хотите получить на выходе живого космонавта, а не размороженную отбивную – вплоть до выдерживания разной температуры хранения для различных органов и тканей, регулярная обработка реагентами, введение агентных присадок и непрерывный мониторинг условий содержания. Анабиозная аппаратура в мобильном варианте займет слишком много места и массы, чтобы монтировать ее на челноке и вытаскивать из гравитационного колодца Земли. Проще установить все необходимые блоки один раз на борту межзвездного корабля.

За криоотсеками располагались ряды спускаемых модулей. Отсюда казалось, что поверхность корабля покрывает сплошная металлическая чешуя – клиновидные блоки располагались нос к корме, в несколько рядов, охватывающих весь корпус «Семени». Чуть ближе к носу в отдельных боксах содержались невидимые отсюда разведшаттлы и малые автономные скафы корабля. Дальше корпус корабля парой широких ободов охватывали обитаемый отсек экипажа с модулем жизнеобеспечения и грузовой маховик. Тут и там от «ствола» осевого киля отходили «ветви» сенсорных и коммуникационных мачт, некоторые из них выходили за пределы носового щита.

Вторая ступень «Семени» была меньше по размеру, чем первая – всего-то пять километров длиной. Между ней и обитаемым отсеком располагались пропорционально уменьшенные радиаторы и вторая цепочка топливных танков. Кольца тормозных двигателей упирались в «чашечку цветка» – огромное зеркало из перемежающихся разнесенных слоев титана, бериллия и радиопоглощающего покрытия. Внешняя поверхность релятивистского щита отражала габаритные огни окружающих «Семя» мобильных доков и снующих вокруг легких челноков с буксирами.

«Добровольский» завершил торможение, и «Семя» закрыло собой половину неба. Крохотное кольцо грузовых отсеков обратилось в сияющую огнями стену металла. Мне невольно вспомнились слова Ланцеи. Крупнейшее сооружение в обитаемом космосе, по сравнению с которым показались бы скорлупками ХЕПОС, комплекс Лагранжа, околоземные станции и весь космофлот Орбитали, вместе взятый. Мысль о постройке такого чуда только по соображениям рекламы казалась наивной. А как насчет спасения собственной карьеры?

Наш корабль неподвижно завис в ста метрах от стыковочного шлюза «Семени», между подвесами посадочных модулей и центрифугой обитаемого отсека. Мы давно защелкнули ремни и неподвижно висели, пристегнутые к панелям. Керн простился с нами, отдал честь Лазареву и скрылся в ведущем в служебные помещения «Добровольского» шлюзе. Меня слегка мутило – то ли взяла свое космическая болезнь, то ли сказывались побочные эффекты подготовки к анабиозу.

Легкая качка – модуль отсоединился от «Добровольского», и теперь буксир толкал его к «Семени», попыхивая маневровыми. Толчок при контакте.

– Стыковка со «Звездным семенем» завершена. Модуль под контролем бортовой сети. Просим отстегнуть крепления, – произнес синт.

Створки люка скользнули в сторону. Внутрь проплыли двое оперспейсеров, мужчина и женщина. Мужчина был лыс как колено и довольно объемист для спейсера, светлые волосы его спутницы коротко острижены. Обоим на глаз я бы дал лет сорок – сорок пять.

– Еще полсотни будущих кементарийцев, – произнес лысый. – Оперспейсер Люк Винхольт, оперспейсер Мария Каррас к вашим услугам.

Лазарев кратко представился.

– Приветствую на нашем кораблике, – Винхольт ухмыльнулся. – Располагайтесь, чувствуйте себя как дома. За дальнейшими консультациями – к оперспейсеру Каррас. Она старший анабиотик смены.