После чего он со своей семьей и переехал из Кишинева, где они жили до того, в родовое имение в Атаки.

Да, поистине неисповедимы пути Господни, которыми он нас, детей своих, водит по этой земле…

От храма мы с Натальей обычно спускались чуть ниже к высокому берегу Днестра, к беленым домикам молдаван с большими садами возле них. И большими погребами под домами, где в прохладе стояли бочки с вином разной выдержки – от молодого до выдержанного, несколько лет.

Мы всегда покупали молодое вино, которое, кстати, любил и Пушкин, когда жил в Бессарабии в своей первой, условной, надо сказать, ссылке за свои стихи: «Вольность», эпиграмму на Государя и прочие крамольные вещи.

Ссылку 21-летний Пушкин «отбывал» в канцелярии генерала Инзова. «То ли проступок был невелик, то ли надежды на исправления огромны», как говорили в тогдашнем свете о ссылке поэта. Ибо Пушкину как государственному чиновнику за его стихи, о которых Александр I при беседе с Е. А. Энгельгартом сказал: «Он наводнил Россию возмутительными стихами», грозили или Сибирь, или Соловецкий монастырь. И только благодаря заступничеству Чаадаева и Карамзина ссылку в Сибирь или в Соловецкий монастырь удалось заменить на изгнание поэта из столицы в Бессарабию, где он провел три, впрочем, очень плодотворных года – с 1820 по 1823-й. Выехал же он в ссылку 6 мая 1820 года, сопровождаемый своим бессменным дядькой Никитой Козловым, который после дуэли Пушкина с Дантесом внес тяжело раненого поэта по лестнице в дом на Мойке на руках. На что Пушкин, улыбнувшись, преодолевая боль, сказал: «Не тяжело тебе, Никита, носить меня на руках, как в детстве?…» Кстати, Никита Козлов, сопровождавший Пушкина повсюду, в том числе и на его последнюю роковую дуэль, просил после своей кончины похоронить его в Святых горах в ногах своего господина. Но была ли эта его просьба исполнена, доподлинно неизвестно…

Вернемся же, однако, к южной ссылке поэта. Вот, что было написано в письме по поводу Пушкина наместнику Бессарабии генерал-лейтенанту И. Н. Инзову: «…Он будет находиться при Вас, под Вашим покровительством, под Вашим присмотром в качестве сверхштатного чиновника вашей канцелярии…»

Инзов принял Пушкина очень тепло и позволил ему вести жизнь вольную, фактически не служа в канцелярии.

Пушкин так и поступил, будоража своими бесчисленными выходками местное общество. Какое-то время он даже жил в таборе у цыган. Там влюбился в цыганку Земфиру, убитую ревнивым женихом. Об этом поэт впоследствии напишет поэму «Цыгане».

Там же, в Кишиневе, 9 мая 1823 года Пушкин начал писать и роман в стихах «Евгений Онегин». Вообще за время своей так называемой южной ссылки Пушкин написал 160 произведений. При этом шесть или семь раз участвовал еще и в дуэлях. Как видим, жизнь поэта в Бессарабии была весьма насыщенной всевозможными событиями и творчеством. Не исключено, кстати, что в Кишиневе Пушкин встречался и с сестрой своего лицейского приятеля – Еленой Михайловной Горчаковой…

Оттуда же, с Украины, у меня сохранилась еще и бутылка с более крепким напитком под названием «Люта вода», с изображенным на ее этикетке казаком с оселедцем на голове. В огненно-красных широких шароварах, которые, по словам Гоголя, должны быть у казака непременно: «Шире Черного моря», пустившегося в присядку.

Ниже основного названия этой «Лютой воды» идет текст: «Гiрка настоянка з перцем». И дальше, только уже более мелким шрифтом: «Аромат меду та мiць перцю наполнят сонячним теплом»…

Эту бутылку вместе с кувшином вина и продуктами в большом бумажном пакете Наташа вручила мне на вокзале, перед моим очередным, но, как оказалось, последним отъездом из Могилева-Подольского. Я уезжал оттуда поездом через Киев – Москву и дальше, через всю Россию, в Иркутск…

Помнится, мне посчастливилось тогда еще, в книжном киоске на вокзале, купить и толстую книгу Ивана Бунина, выпущенную Кишиневским книжным издательством, произведения которого в Сибири я купить, например, не мог. Их там просто не было. А значит, на всю долгую, почти недельную дорогу, я был обеспечен пищей не только физической, но и духовной. И, самое главное, уезжать мне было не грустно. Видимо, я все-таки Наталью не любил при всей ее красоте настолько, чтобы желать не разлучаться с нею.

Тем более что мы договорились там же, на вокзале, пока ожидали поезд, что она, закончив работу со своими группами, приедет в начале сентября погостить ко мне в Сибирь.

И она действительно потом приехала на две недели в Ангарск…

А я вот свое обещание, данное уже почти при отправлении поезда из Могилева-Подольского, снова приехать к ней на следующее лето, так и не сдержал…

Закрутился с делами по аспирантуре, укатив на все лето – в том числе и на свои двухмесячные аспирантские каникулы, на Белое море, на Биологическую станцию Зоологического института, в котором учился в аспирантуре…

И вот теперь, много лет спустя, глядя на эту пустую «Люту воду» с лихим казаком на ее этикетке и на тоже пустой глиняный кувшин из под вина, я сам тем не менее как будто бы наполняюсь «сонячним (что означает это слово я, впрочем, не знаю, но полагаю, что это что-то приятное) теплом». Таким мягким, не изнуряющим, каковым оно было в тот далекий летний день на Днестре. А потом это тепло будто бы продолжилось и в те прекрасные, теплые – начала осени дни, когда Наталья приехала ко мне и мы с ней ездили на Байкал. А большей частью жили одни на родительской даче под Ангарском, стоящей рядом с небольшим озерком, с плавающими на его поверхности белыми кувшинками, покачивающимися на темной воде этого холодного родникового озера. И как и на Украйне и в Молдавии, нам и в Сибири достаточно было друг друга и больше, казалось, ничего не требовалось для полноты жизни…

Вот ведь отчего-то отчетливо запомнился именно тот день, дня за два до моего отъезда, домой. И тот наш, кажется, крайний, поход на Молдавию за молодым вином. Когда мы с Наташей, и снова будто бы по «облакам», ближе к обеду, чуть пьяненькие – после многочисленных дегустаций у разных хозяев их вин, прежде чем их купить (а для пробы там наливали обычно почти полный граненый стакан) – возвращались к ней домой: «на Украйну», как говорила она – эта наполовину польская пани, останавливаясь время от времени только для того, чтобы поцеловаться. И остановки наши становились все чаще, а поцелуи – все дольше. И «облака», правда, уже не такие белые и плотные, как по дороге туда – «на Молдавию», нынешним утром тем не