веранду, чтобы ребятам в темноте был ориентир. Своего рода маяк во мраке ночи. И, поняв, что не смогу их дождаться, написал записку, оставив на круглом столе: «Ребята, сон валит с ног богатыря. Так что трапезничайте без меня. Я пошел спать…»

А утром, выйдя на веранду из дома часов в восемь (Дима со Светой обычно спали часов до десяти, если их не будили дети), на обратной стороне своего листка обнаружил ответную записку от сына:

«Папа, откуда ты носишь воду для бани? Я хочу тебе помочь.

Р.S. Твои рабочие штаны я снял с уличной веревки и занес внутрь на случай ночного дождя.

Р.S.S. Да, и еще. Дай мне, пожалуйста, несколько листов бумаги для записей и рисунков…

Кусочек торта для тебя – в холодильнике».

И вот теперь, взглянув на этот листок, я вспомнил, что одно время даже собирался написать нечто под заглавием: «Домашняя переписка», поскольку в отдельной папочке у меня за много лет скопилось множество различных записок от домочадцев и близких мне людей: жены, сына, моих родителей, сестры, выбросить которые у меня не поднималась рука. Слишком уж много в этих разного размера клочках бумаги было неподдельной любви и трогательной заботы друг о друге…

Правда, написать подобное повествование я пока так и не собрался. И вряд ли соберусь уже.

И эта папка с записками уже давно лежит в одном из выдвижных ящиков моего письменного стола в городе безо всякого применения, напоминая мне некий закрытый сундук с драгоценностями – свидетельствами жизни моих самых близких людей, многих из которых уже нет на этом свете: жены, сестры, родителей. С женой мы особо любили обмениваться такими краткими посланиями. И в них всегда было столько нежности, заботы и скрываемой за обычными, обыденными словами любви…

Боюсь, что этот мой «сундук» так и останется нераскрытым для посторонних глаз. Во всяком случае, пока я жив. А еще лучше, если я успею все это: записки, свои дневники – вовремя сжечь. Чтобы посторонние глаза не заглядывали в нашу личную и мою жизнь. Как это я уже сделал с письмами. О чем и написал впоследствии: «Я затопил на даче печь, чтоб письма от любимой (честнее было бы, конечно, написать «от любимых», ибо я нешуточно влюблялся несколько раз) сжечь…

Даже и здесь, на даче, в выдвижном ящике прикроватной тумбочки у меня кое-что сохранилось. Правда, не из той папки с заглавием: «Домашняя переписка», а в детском Димином альбоме с его рисунками, когда-то привезенном сюда.

Вот, например, записи моего отца и мамы, датированные 17–19 декабря 1986 года, когда они «на недельку» приезжали из Ангарска в Байкальск повидаться с нами. А еще и как основной повод на день рождения Димы (21.12). В тот год ему исполнилось шесть лет.

Он был очень подвижный, озорной мальчишка, с неуемной энергией. И мой отец с мамой играли с ним в хоккей. (Я в то время был в Москве, сдавая в литинституте очередную сессию, и должен был прилететь из столицы аккурат двадцать первого декабря к часу дня, когда Дима и появился на свет в Ангарске чудесным зимним, ярким солнечным днем в 1980 году). Играли они на плотно укатанной снежной дороге, хорошо освещенной уличными фонарями, у нашего коттеджа.

И отец своим красивым почерком на чистой от Диминых рисунков стороне альбомного листа, комментировал эти матчи:

«19. XII.86 г.

Дима забил бабе Любе 24 шайбы, а баба – 8 шайб.

Вся измоталась. Просила пощады».

И так удивительно читать сейчас эти давние записи, когда родители были еще моложе меня нынешнего. Отцу было – 67, маме – 61 год.

Или вот еще, продолжение, написанное чуть ниже на том же листе:

«Баба стояла на воротах. Дима забил ей 15 шайб, а я ему 5».

Записи эти, следующие одна за другой, отчего-то расположены в обратном хронологическом порядке, сверху вниз, за 19, 18 и 17 декабря.

Три записи о победах внука.

Я даже представляю, как дед с Димой после хоккейных баталий сидели на диване в нашей теплой, уютной гостиной и мой отец писал эти записки, чтобы потом «показать папе», то есть мне.

В этом же альбоме сохранился у меня и листок в клетку из ученической тетради, на котором Дима, уже в восьмилетнем возрасте, в Иркутске, в нашей квартире на Луговой, 2, написал, наверное, свой первый рассказ: «Мой кот Мишка». О придуманном им храбром дворовом коте, друге мальчика.

Ведь, в принципе, любому ребенку от нас, взрослых, нужна только любовь и дружба. И если эти наши чувства искренни и неподдельны, то и мы от наших детей и внуков получаем в ответ монеты той же самой – высшей пробы – совершенно бескорыстную и чистую, как золото, не подверженное никакой коррозии, любовь. То есть в конечном итоге мы получаем от них в ответ самое ценное, что есть на этом свете – это необъяснимое чувство, так необходимое всему живому на этой планете, куда-то стремительно летящей в необъятном холодном черном космосе…

А ведь я еще, бывало, и поварчивал порою мысленно на своих внуков, отвлекающих меня своей привязанностью, как мне казалось, от писания рассказов и неотложных хозяйственных дел. Опять же мысленно, цитируя самому себе письмо Сенеки к своему другу Луцилию, в котором тот писал: «Все у нас, Луцилий, чужое. Одно лишь время наше. И то у нас его кто хочет тот и отнимает…»

А ребятишки-то ведь вовсе не отнимали наше время, а дарили нам нечто более важное, более ценное для нас – свое общение с таким светлым, любознательным мироощущением, присущим только маленьким детям.

Даря нам всем, по сути, праздник!

Как там поется в песне моего знакомого – барда Евгения Куменко:

В нашей жизни быстротечной

Нужен праздник – сказки вечной,

Чтоб казалась бесконечной

Жизни тонкая тесьма.

Увы, тесемка нашей жизни действительно весьма тонка и способна оборваться в любую минуту. Однако Господь, по милости своей, не дает нам предвидения нашего конца, отчего наша жизнь кажется нам бесконечной. Ибо если не сегодня – значит никогда. Все прямо-таки по словам классика: «Пока мы есть – смерти нет. Когда приходит смерть – нас уже нет».

И у Марины Цветаевой об этом в ее стихотворении, написанном ею в двадцать лет: «Уж сколько их упало в эту бездну, разверстую вдали…», сказано, по-моему, с такой пронзительной предельной точностью: «– Послушайте! – Еще меня любите за то, что я умру…»

Да, как