– Отбили двенадцать эшелонов, товарищ начдив, забиты всяким добром под завязку, везде печки стоят, лежанки с матрасами и одеялами. С удобствами ехали, собаки.

В голосе начбрига прозвучала непередаваемая смесь ненависти и зависти – о таких условиях его бойцам, ночевавшим зачастую у костров, приходилось только мечтать. Каппелевцы проходили по трактам и проселкам, как саранча по полям, уводя свежих лошадей, подчищая запасы фуража и продовольствия и, главное, оставляя не только больных и умерших от тифа, но и саму болезнь в крестьянских домах, где все ночевали вповалку. От нее полки красных тоже редели, но отнюдь не безвозвратно. Идущая на восток дивизия росла в численности, как катящийся снежный ком с горы.

Обычные стрелковые дивизии Красной армии строились по так называемой «троичной системе» – три бригады по три полка трехбатальонного состава, по три роты в каждом. Плюс полк войсковой конницы в четыре эскадрона и четыре дивизиона артиллерии – по одному трехдюймовых пушек на каждую бригаду и гаубичный на дивизию. Добавьте саперов, связистов, санитаров и обозников, политотделы и прочее – механизм получался громоздкий, с огромным штатом в тридцать тысяч человек. Управлять таким количеством людей было затруднительно, и обычно в дивизии насчитывалось 10–12, редко достигая 15–17 тысяч личного состава, треть из которых приходилось на тех бойцов, кто непосредственно вел бой, – «штыки и сабли», по военной терминологии. А так как структура сохранялась, то численность красноармейцев в них сокращалась подобно шагреневой коже. В батальонах обычно было всего 300–400 бойцов, артдивизионы имели по две, а то и по одной батарее.

Несмотря на тиф, усталость и потери в боях, численность 30-й дивизии, как и других четырех из состава воевавшей в Сибири 5-й армии, возрастала от месяца к месяцу. В строю осталось не больше пятой части первоначального состава, что пошел в наступление от уральских предгорий и перешел через Енисей. По пути в части постоянно вливались коммунисты, кто работал в подполье, настроенные большевистской агитацией рабочие и партизаны из тех, кто не уклонился от «добровольно-принудительной» мобилизации. Последняя без промедления проводилась идущими в обозах представителями советской власти, которые с местными коммунистическими активистами тут же создавали ревкомы во всех городах и уездах, освобожденных от колчаковцев. Сейчас 30-я дивизия насчитывала 27 тысяч вполне здоровых и боеспособных бойцов, столько же, как всех в отступающих остатках белых армий. Вот только более половины нынешних ее красноармейцев совсем недавно сами служили у колчаковцев и десятками тысяч сдались в плен под Красноярском. Мобилизованных белыми сибиряков тут же ставили в строй, и они из кожи вон лезли, чтобы доказать свою преданность победителям и заслужить полное прощение.

Частенько, но после фильтрации в особом отделе, ставили на вакантные командные должности и бывших офицеров, тех, кто не вызывал у чекистов особых подозрений. Процедура надзора за такими краскомами, которых именовали «военспецами», была давно и тщательно отработана. Тут и надзор со стороны комиссара, без согласия которого ни один приказ не был действительным. А также бдительность «особистов» и «сознательных» бойцов-коммунистов. И главная предосторожность – семья такого офицера тут же бралась на заметку как потенциальные заложники в случае его предательства, тем самым обеспечивая полную лояльность новоиспеченного красного командира. Слишком многому научили большевиков частые измены «военспецов» в первый год гражданской войны!

– Тут такое дело, товарищ начдив, – Грязнов мотнул головою, – позавчера в Нижнеудинск перебежали несколько десятков солдат из команды разведчиков какой-то белой дивизии, вроде бы Казанской, из-под Тулуна аж сбежали. Так местные партизаны их на глазах жителей голыми по улицам таскали и водой поливали, пока те дуба не врезали. Сам видал – стоят, что твои скульптуры…

– Турни, – флегматично произнес Лапин. – Зачем нас лишать хорошего пополнения? Топросить-то успели?

– Никак нет, товарищ начдив, – Грязнов пожал плечами, – стояли уже замороженные. А вот местных поспрашивали – слухи пришли из Тулуна, что белый главком Каппель в селе умер, в гроб положили!

– Туда ему и торога! Путем в Тулуне, гроп откопать, а тело выставить на опозрение!

– Так он того, – начбриг замялся, не зная, как ему сказать то, что сам толком не знал, – лежал вроде мерзлой тушки, а потом из гроба живехоньким вылез! И вроде снова командует…

– Прехня, поповские сплетни! Чутеса им потавай, – Лапин выругался. – Цуки! Сопаки прехливые!

– И еще одно, товарищ Лапин. Мы тут чеха пленного допросили наскоро, – говорит, из Иркутска отряд к станции Зима подошел, тысячи три красноармейцев и партизан. Колчаковцы его опрокинули и всех перестреляли, захватили пушки, патроны, пулеметы.

– Тураки, кто раненого зверя по морте голым кулаком пьет, на пути вставая? Его нато затница пинать! Когта это пыло?

– Позавчера днем, товарищ начдив!

Лапин задумался, прошелся мимо трупов румынских солдат, возле одного остановился и чуть попинал тело в бок сапогом, проверяя окоченелость. Вернулся обратно к Грязнову.

– Тогоним, если ускорим наше твижение вперет. Твоя пригата, товарищ Грязнов, идет по тракту талее, охватывайте их севернее, отсекайте пронепоезта! Итти к станции Куйтун, потом на Зиму. Пригата Захарова пойтет южнее, по проселкам, там, гте пелые шли. Нато их тогонять, хотя лошатей хороших они увотят! Нато преслетовать неутомимо, не тать им опомниться! Вперет, только вперет!

Зима,

адъютант главнокомандующего

армиями Восточного фронта

полковник Вырыпаев

– Знаешь, Вася, это очень странно… Мне и словами выразить трудно, что творится в моей памяти после той невероятной ночи, когда я снова вернулся к жизни. Все время в мозгу всплывают странные слова, их очень много, я никак не могу разобраться. Будто навалили ворох разных телеграфных переговоров и изорвали ленты с фразами. Обрывки, обрывки… Кто говорил, с кем, по какому случаю – ничего не знаю. Только время от времени словно подсказка свыше приходит, зачастую странная… Но вот результат оказывается действенный, какой совсем и не ожидал…

Генерал говорил урывками, часто прерывался – Вырыпаев видел, что, несмотря на чудесное выздоровление, Владимир Оскарович очень слаб, не может долго говорить и, раньше поражавший всех своей двужильностью и неутомимостью, иной раз ложится днем отдыхать. Только с ним, своим другом и адъютантом, он мог вот так откровенно говорить, словно не имея сил сдержать то, что творилось в душе.

– Вот пустая бутылка с вином, которое выпито. Можно, конечно, разбить стекло вдребезги, но ведь лучше использовать ее снова. Да, пусть налито будет не божанси или бургундское, а наше крымское из Ливадии… Вот это и есть новое наполнение при старой форме. Так и слова – до революции ведь были «товарищи министра» или «Государственный совет», и эти слова имели совсем другое наполнение, хотя созвучны с «советскими товарищами». И словно шарахнуло третьего дня – ведь у крестьян такая каша в головах заварилась, что они сами ничего не понимают и за словами идут, словно буддисты за мантрой. Как под гипнозом – читал я в то время про сие умение человека чужой воли подчинять. Не верил, но старый товарищ, слову которого я доверяю, убедил, что видел таковой опыт собственными глазами. И вот еще – помнишь листовку, Вася, с которой народ против нас подняли в Енисейской губернии?