На холодильнике у Эммы реклама круглосуточной пиццерии, но она греет мне мясо. Зря я так, о гостеприимстве-то.

От ароматов горячего хлеба и мясного соуса сводит желудок.

— Присаживайтесь.

Мать устроила бы мне гневную отповедь, что я собираюсь сесть в присутствии дамы, но сейчас не до манер.

Выдвинув стул, я сажусь на место, которое указывает хозяйка дома, и сразу тянусь к кувшину с соком.

— Руки!

Кувшин с грохотом приземляется на стол, а я в изумлении поворачиваюсь к Эмме, которая стоит у разделочного стола над контейнером разогретого мяса. Глаза, и без этого большие, становятся похожими на блюдца. Девушка вскидывает руку и закрывает рот ладошкой.

— Простите, — стонет она. — Я по привычке.

— Правильная привычка, — соглашаюсь я и, с неохотой поднявшись, направляюсь к раковине.

Едим мы в тишине. Наши порции одинаковые. У Эммы в тарелке больше овощей, а у меня мяса. По той же привычке она сделала это, или же потому, что я мужчина — не знаю. На самом деле, мне всё равно. Я готов съесть хоть три таких тарелки.

Пряно, ароматно, сытно.

— Вкусно, — говорю это больше для себя, чем для хозяйки.

Эмма бросает на меня быстрый взгляд и снова утыкается в свою тарелку.

— Спасибо.

— Не думал, что кто-то ещё готовит подобные вещи.

— В смысле?

— Всегда легче разогреть готовые блюда.

— Так выгоднее.

— В смысле? — моя очередь задавать этот вопрос.

— Если покупать отдельно мясо, овощи и приправы, то получается выгоднее, чем с замороженными полуфабрикатами.

— Особенно, когда в семье есть ребёнок.

Снова быстрый взгляд.

— Да. Если есть ребёнок. Особенно.

И снова лишь периодический стук ложек о тарелку.

Я беру графин с соком и наливаю сначала Эмме, потом себе.

— Спасибо, — и через паузу: — Вы не думайте, готовую еду мы тоже покупаем. Но это, в основном, в виде исключения. На выходных там, или на прогулке. Или когда мне готовить лень.

— Ничто человеческое вам не чуждо, значит?

Эмма хмыкает.

— Типа того.

Она возит куском хлеба по тарелке, подбирая остатки соуса, и при этом так отчаянно покусывает уголок губы, что я понимаю — собирается с мыслями.

Давай, Минни! Действуй!

— Два миллиона, да? Столько денег взяла у вас моя мать?

Неожиданно.

Я кладу вилку в тарелку и отставляю их в сторону, хотя, клянусь, с удовольствием последовал примеру Эммы. Но, похоже, у нас начался разговор по душам. Телесный голод удовлетворён, дело за эмоциональным.

— Да. Я дал вашей матери два миллиона.

— Зачем?

— Для сохранения репутации отца. Она бы не выдержала полоскания его имени в прессе рядом с именем вашей сестры. Что неминуемо бы привело к проблемам в бизнесе.

— Вы так печётесь о своей репутации?

— О своей? Нисколько. Но я имею дело с очень консервативным миром. Банкиры по большей части консерваторы, а от принятых мной решений зависит слишком много людей, чтобы я подвергал сомнению порядочность нашей семьи.

— Но у них уже были отношения. За два года до этого. Лекс тому подтверждение.

— Отношения — это одно, а судебные тяжбы по поводу доли в наследстве для родственников несостоявшейся невесты — совершенно другое, — я умышленно не заостряю внимание на последнем замечании Эммы, и она это проглотила, мгновенно вспыхнув:

— Что за ерунда? Мы бы никогда не пошли на это!

— Я так понимаю, мисс Бейтс, что в вашей семье местоимение «мы» употреблять не принято.

До девушки не сразу доходят мои слова, но вот я снова вижу, как её глаза наполняются ужасом, и Эмма снова начинает заикаться.

— В-вы… вы хотите с-сказать, что моя м-мать вас шантажировала?

— На шантаж это походило мало. Скорее, на предоставление моральной компенсации.

— Значит, вы дали ей деньги за молчание?

— Если вам так важна подоплёка моего поступка, то да.

— Но два миллиона, Марк! Это же огромные деньги!

Я непроизвольно кидаю взгляд в сторону, обводя им маленькую кухню, на которой мы сидим, а потом снова смотрю на девушку в надежде, что она этого не заметила.

— Да, конечно, — шепчет Эмма. — Я понимаю.

Заметила.

— Я бы дал больше, если бы знал, что это нужно вам.

— Она сама озвучила вам сумму?

— Да.

— Она сказала тогда, что договорилась с вами, и Лекс остаётся со мной. Насколько я понимаю, о нём даже не упоминалось?

— Нет.

Не смысла врать. Сегодня ночь откровений, и больнее уже не будет.

Несколько мелких кивков — вот и вся её реакция. На меня она больше не смотрит, позабытый хлеб размокает в соусе. Ссутулившись, Эмма сидит на стуле и смотрит в одну точку на пластиковой поверхности стола.

Я её не тороплю. Понимаю, что это не первый удар, который девушка переживает, но у меня есть чем её порадовать. Я уже готов сказать это, как Эмма вскидывается и смотрит на меня с тем же вызовом, с которым вошла на кухню.

— Деньги я вам верну.

— Что, прости? — от неожиданности я перехожу на «ты».

— Я верну вам деньги, мистер Броуди, и вы их возьмёте. Не знаю, как и когда, но я обязательно верну те два миллиона, что взяла у вас моя мать.

Не часто я теряю дар речи, но сейчас, похоже, тот самый случай. Сидящая передо мной девчонка разносит моё самообладание в лоскуты своим никому не нужным благородством.

— Чёрта с два я их возьму. По крайней мере, не у тебя.

— Возьмёте. Иначе я выполню угрозы матери и пойду в газеты.

Мне не верится, что я это слышу. Настолько не верится, что злость сходит на нет, а из груди вырывается смешок.

— Не смейтесь, мистер Броуди. Я не собираюсь давать вам в руки ни одного оружия против меня в борьбе за моего сына.

Пафос этой речи мог бы рассмешить меня ещё больше, если бы не сверкающие неподдельной яростью глаза сидящей напротив девушки.

Не мышка — тигрица. Когти выпущены, шерсть дыбом. Того и гляди, кинется и загрызёт. Даром, что ли, так вкусно накормила.

— Мне не за что с тобой бороться, девочка. Не за что и не за кого. В тридцать два отцу диагностировали рак яичек. Операция, химиотерапия — на ранней стадии у половины больных после окончания лечения репродуктивные функции восстанавливаются. Отец в эту половину не попал. Для матери это стало ударом. Она хотела ещё детей, но я так и остался их единственным ребёнком.