Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На холодильнике у Эммы реклама круглосуточной пиццерии, но она греет мне мясо. Зря я так, о гостеприимстве-то.
От ароматов горячего хлеба и мясного соуса сводит желудок.
— Присаживайтесь.
Мать устроила бы мне гневную отповедь, что я собираюсь сесть в присутствии дамы, но сейчас не до манер.
Выдвинув стул, я сажусь на место, которое указывает хозяйка дома, и сразу тянусь к кувшину с соком.
— Руки!
Кувшин с грохотом приземляется на стол, а я в изумлении поворачиваюсь к Эмме, которая стоит у разделочного стола над контейнером разогретого мяса. Глаза, и без этого большие, становятся похожими на блюдца. Девушка вскидывает руку и закрывает рот ладошкой.
— Простите, — стонет она. — Я по привычке.
— Правильная привычка, — соглашаюсь я и, с неохотой поднявшись, направляюсь к раковине.
Едим мы в тишине. Наши порции одинаковые. У Эммы в тарелке больше овощей, а у меня мяса. По той же привычке она сделала это, или же потому, что я мужчина — не знаю. На самом деле, мне всё равно. Я готов съесть хоть три таких тарелки.
Пряно, ароматно, сытно.
— Вкусно, — говорю это больше для себя, чем для хозяйки.
Эмма бросает на меня быстрый взгляд и снова утыкается в свою тарелку.
— Спасибо.
— Не думал, что кто-то ещё готовит подобные вещи.
— В смысле?
— Всегда легче разогреть готовые блюда.
— Так выгоднее.
— В смысле? — моя очередь задавать этот вопрос.
— Если покупать отдельно мясо, овощи и приправы, то получается выгоднее, чем с замороженными полуфабрикатами.
— Особенно, когда в семье есть ребёнок.
Снова быстрый взгляд.
— Да. Если есть ребёнок. Особенно.
И снова лишь периодический стук ложек о тарелку.
Я беру графин с соком и наливаю сначала Эмме, потом себе.
— Спасибо, — и через паузу: — Вы не думайте, готовую еду мы тоже покупаем. Но это, в основном, в виде исключения. На выходных там, или на прогулке. Или когда мне готовить лень.
— Ничто человеческое вам не чуждо, значит?
Эмма хмыкает.
— Типа того.
Она возит куском хлеба по тарелке, подбирая остатки соуса, и при этом так отчаянно покусывает уголок губы, что я понимаю — собирается с мыслями.
Давай, Минни! Действуй!
— Два миллиона, да? Столько денег взяла у вас моя мать?
Неожиданно.
Я кладу вилку в тарелку и отставляю их в сторону, хотя, клянусь, с удовольствием последовал примеру Эммы. Но, похоже, у нас начался разговор по душам. Телесный голод удовлетворён, дело за эмоциональным.
— Да. Я дал вашей матери два миллиона.
— Зачем?
— Для сохранения репутации отца. Она бы не выдержала полоскания его имени в прессе рядом с именем вашей сестры. Что неминуемо бы привело к проблемам в бизнесе.
— Вы так печётесь о своей репутации?
— О своей? Нисколько. Но я имею дело с очень консервативным миром. Банкиры по большей части консерваторы, а от принятых мной решений зависит слишком много людей, чтобы я подвергал сомнению порядочность нашей семьи.
— Но у них уже были отношения. За два года до этого. Лекс тому подтверждение.
— Отношения — это одно, а судебные тяжбы по поводу доли в наследстве для родственников несостоявшейся невесты — совершенно другое, — я умышленно не заостряю внимание на последнем замечании Эммы, и она это проглотила, мгновенно вспыхнув:
— Что за ерунда? Мы бы никогда не пошли на это!
— Я так понимаю, мисс Бейтс, что в вашей семье местоимение «мы» употреблять не принято.
До девушки не сразу доходят мои слова, но вот я снова вижу, как её глаза наполняются ужасом, и Эмма снова начинает заикаться.
— В-вы… вы хотите с-сказать, что моя м-мать вас шантажировала?
— На шантаж это походило мало. Скорее, на предоставление моральной компенсации.
— Значит, вы дали ей деньги за молчание?
— Если вам так важна подоплёка моего поступка, то да.
— Но два миллиона, Марк! Это же огромные деньги!
Я непроизвольно кидаю взгляд в сторону, обводя им маленькую кухню, на которой мы сидим, а потом снова смотрю на девушку в надежде, что она этого не заметила.
— Да, конечно, — шепчет Эмма. — Я понимаю.
Заметила.
— Я бы дал больше, если бы знал, что это нужно вам.
— Она сама озвучила вам сумму?
— Да.
— Она сказала тогда, что договорилась с вами, и Лекс остаётся со мной. Насколько я понимаю, о нём даже не упоминалось?
— Нет.
Не смысла врать. Сегодня ночь откровений, и больнее уже не будет.
Несколько мелких кивков — вот и вся её реакция. На меня она больше не смотрит, позабытый хлеб размокает в соусе. Ссутулившись, Эмма сидит на стуле и смотрит в одну точку на пластиковой поверхности стола.
Я её не тороплю. Понимаю, что это не первый удар, который девушка переживает, но у меня есть чем её порадовать. Я уже готов сказать это, как Эмма вскидывается и смотрит на меня с тем же вызовом, с которым вошла на кухню.
— Деньги я вам верну.
— Что, прости? — от неожиданности я перехожу на «ты».
— Я верну вам деньги, мистер Броуди, и вы их возьмёте. Не знаю, как и когда, но я обязательно верну те два миллиона, что взяла у вас моя мать.
Не часто я теряю дар речи, но сейчас, похоже, тот самый случай. Сидящая передо мной девчонка разносит моё самообладание в лоскуты своим никому не нужным благородством.
— Чёрта с два я их возьму. По крайней мере, не у тебя.
— Возьмёте. Иначе я выполню угрозы матери и пойду в газеты.
Мне не верится, что я это слышу. Настолько не верится, что злость сходит на нет, а из груди вырывается смешок.
— Не смейтесь, мистер Броуди. Я не собираюсь давать вам в руки ни одного оружия против меня в борьбе за моего сына.
Пафос этой речи мог бы рассмешить меня ещё больше, если бы не сверкающие неподдельной яростью глаза сидящей напротив девушки.
Не мышка — тигрица. Когти выпущены, шерсть дыбом. Того и гляди, кинется и загрызёт. Даром, что ли, так вкусно накормила.
— Мне не за что с тобой бороться, девочка. Не за что и не за кого. В тридцать два отцу диагностировали рак яичек. Операция, химиотерапия — на ранней стадии у половины больных после окончания лечения репродуктивные функции восстанавливаются. Отец в эту половину не попал. Для матери это стало ударом. Она хотела ещё детей, но я так и остался их единственным ребёнком.