однажды Сакс и Брижит Бардо останавливались у них в Пунто-Бальена.

— Эй, Артуро, что скажешь? — обратился Канесса к Ногейре.

— Мне это неинтересно, я социалист, — последовал ответ.

— Ты не социалист, а дурак! — воскликнул Канесса. — Перестань корчить из себя крутого!

— Вы олигархи и реакционеры, — с горечью в голосе проговорил Артуро, — и я не хочу жить в Уругвае, где превозносятся материалистические ценности, которые все вы тут исповедуете, особенно ты, Паэс.

— Я не намерен выслушивать его тирады, — заявил Карлитос.

— Может, ты и социалист, — заговорил Инсиарте, заикаясь от возмущения, — но ты еще и просто человек. Вот что сейчас главное!

— Не обращай на них внимания, — сказал Альгорта Ногейре. — Все это совершенно неважно.

Артуро погрузился в угрюмое молчание и позже попросил у Паэса прощения за свои слова.

Он оставался в самолете даже днем, когда снаружи ярко светило солнце, и утолял жажду каплями воды, сочившейся сквозь дырку в крыше. Иногда воду ему приносили Альгорта, Канесса или Сербино. Ребята заговаривали с ним о его семье и убеждали выйти на свежий воздух, полагая, что он преувеличивает серьезность своих ранений, но уговоры ни к чему не приводили.

В фюзеляже было холодно, темно и сыро. Все, кто оставался в салоне, дышали лишь промерзшим воздухом. Ногейра слабел на глазах, и только неделей позже выяснилось, что он ни разу не съел свой мясной паек. Тогда Альгорта начал вкладывать кусочки человеческой плоти прямо ему в рот, откуда капала слюна.

Паррадо и Канесса поняли, что одиночество рано или поздно погубит Ногейру. Паррадо решил поговорить с ним.

— Ты что, хочешь остаться здесь? — спросил он.

Выражение «остаться здесь» они использовали как эвфемизм для страшного слова «смерть».

— Я знаю, что мне это предстоит, — ответил Ногейра.

— Нет, — возразил Паррадо. — Я вытащу тебя отсюда до дня рождения Инес. Вот увидишь.

Однажды вечером Ногейра попросил разрешения прочитать вслух Розарий. Все согласились, и Паэс протянул ему свои четки. Артуро начал молиться Господу за семьи ребят, за их страны, за погибших и живых товарищей. В его голосе было столько чувства, что восемнадцать человек, кое-кто из которых считали эту молитву равноценной заменой счету овец перед сном, прониклись особым уважением и любовью к Ногейре. Когда он закончил перебирать все бусины, в салоне установилась торжественная тишина. Было слышно только, как Артуро тихонько всхлипывает в своем гамаке. Педро спросил, почему он плачет.

— Потому что сейчас я как никогда близок к Богу, — ответил тот.

Среди его личных вещей лежал листок со списком одежды, которую он собирался уложить в чемодан перед вылетом. Юноша взял этот листок и на обратной стороне неровным от слабости почерком написал письмо родителям и подруге.

В моем теперешнем положении даже разумом невозможно постичь бесконечную и абсолютную власть Господа Бога над людьми. Я впервые так сильно страдаю, и никогда прежде не верил в Него так истово, как верю сейчас. Мои физические муки похожи на пытку, и она продолжается изо дня в день, из ночи в ночь. У меня сломана нога и распухли обе лодыжки. Я страдаю телом и душой, потому что тебя нет рядом, и невыразимо тоскую по тебе… Я так хочу обнять тебя и моих дорогих маму и папу… я должен сказать родителям, что неподобающе вел себя с ними… Крепись. Жизнь трудна, но она все равно прекрасна, даже если наполнена страданием. Мужайся.

На следующий день Артуро совсем ослаб, началась горячка. Педро Альгорта на ночь забрался к нему в гамак, чтобы согреть своим теплом, и говорил с ним о его семье, об Инес, об экзаменах, которые они вместе сдавали, и о футбольных матчах, которые смотрели по телевизору. Речь Артуро была бессвязной, он бредил.

— Смотрите! — восклицал он. — Сюда идет молочник с тележкой. Он везет молоко. Скорее откройте дверь!

Потом юноша начал бормотать о тележке с мороженым, Инес и воскресном семейном обеде. Его бил озноб. Он попробовал встать и спуститься к спящим внизу товарищам. Педро вцепился в него, но Артуро закричал, что Паэс и Эчаваррен хотят его убить. Альгорта удержал друга и толкнул обратно в гамак, а позже дал ему таблетки либриума и валиума из общих медицинских запасов.

Артуро пребывал в полузабытьи и бредил весь следующий день, а ночью было так холодно, что ребята вытащили его из гамака и уложили спать рядом с собой на полу. Юноша затих и уснул в объятиях Педро. В таком положении он и умер. Метоль и Сербино пытались делать ему искусственное дыхание, но Педро знал, что их усилия напрасны. Он разрыдался, а утром, прежде чем тело выволокли на снег, забрал себе пиджак и пальто Артуро.

5

Смерть Ногейры ошеломила общину и сокрушила ее твердую веру в то, что тем, кто не погиб под лавиной, сама судьба уготовила спасение. Стало ясно, что с экспедицией медлить нельзя. Все начали торопить ее будущих участников, но еще несколько дней пришлось пережидать ледяной ветер и сильный снегопад.

После снежного обвала ребята перестали соблюдать установленный ранее порядок ночлега. Любой, кто первым заходил вечером в салон, мог занять наиболее комфортное место. Со временем, однако, прежняя дисциплина была частично восстановлена. Перед наступлением темноты Даниэль Фернандес и Панчо Дельгадо собирали с крыши высохшие подушки и раскладывали на полу в салоне. Вечерами, около половины шестого, когда солнце скрывалось за горами и крепчал мороз, все выстраивались в очередь в том порядке, в каком по предварительной договоренности собирались ночевать внутри фюзеляжа. Первым заходил Инсиарте (но без Паэса, соседа по спальному месту), за ним шли Фито и Эдуардо, следом — Даниэль Фернандес и Густаво Сербино (если не наступала их очередь спать возле входа). Остальные входили в салон в произвольном порядке. Канесса спал где хотел, обычно вместе с Паррадо. Франсуа и Харли держались вместе, Метоль спал с Манхино, Альгорта — с Туркатти или Дельгадо, а Сабелья — с Висинтином. Той паре, что заходила последней, предстояло ночевать возле самодельной стены, где было холоднее всего, но замыкал очередь всегда Карлитос. В обмен на право ночлега в самом теплом месте (рядом с Инсиарте) ему поручили каждую ночь баррикадировать вход.

Карлитос стал тапиадором (возводителем стен) и получил еще одну обязанность, потому что спал рядом с кабиной пилотов, — опорожнять через дыру в стене «Фэйрчайлда» пластиковую бутылку, служившую ночным горшком. Это было малоприятное занятие — объем бутылки нередко оказывался меньше вместимости мочевого пузыря нуждавшегося в ней юноши, и за неимением более крупного сосуда ее приходилось возвращать одному и