как в колодец, а в окна швыряли гранаты. С гранатами, правда, наловчились управляться: их удавалось тут же выбрасывать назад, прежде чем они успевали взорваться; но мины нанесли немалый урон. Чтобы хоть как-нибудь обезопасить себя от осколков, вдоль стен соорудили из кирпича нечто вроде загородок.

Воронов был ранен осколками мины в руку, ногу и живот. Прижавшись в уголке, он едва успел кое-как перевязаться, как разрывная пуля задела раненую руку… Но времени на новую перевязку не было. Немцы снова полезли — с шумом, с гиком…

— Огонь! — скомандовал Воронов своим пулеметчикам, а сам стал здоровой рукой кидать в окно гранаты. Кольца пришлось вырывать зубами.

Нет ни минуты передышки. Вот он заметил, что немцы выдвигают легкую пушку. Сейчас они ударят прямой наводкой…

— Снимай пулемет! — крикнул он.

Но было поздно: в тот самый момент, когда все кинулись к пулемету, в помещении разорвался снаряд.

Иващенко, Бондаренко и Свирин получили ранения. Еще один осколок впился Воронову в ногу…

Обливаясь кровью, он пополз к Афанасьеву — тот находился в соседней клетушке. Но добраться туда не успел: уже дважды раненную ногу оторвало совсем… Воронов лишился чувств.

Не меньшие потери понесли и бронебойщики. Был убит Сабгайда, ранен Мурзаев, обвалившаяся стенка засыпала Рамазанова. Якименко откопал своего друга — Рамазанов остался жив, но получил контузию.

А на другой половине дома бок о бок с минометчиками дрался сержант Павлов. Его отделение совсем растаяло: Шаповалов и Евтушенко — вот и все, кто остался в строю после четвертой атаки гитлеровцев. Погибли Василий Сараев и Семен Карнаухов — один из братьев, земляков Василия Глущенко, провоевавших вместе с первых дней Сталинградской битвы. Не было больше в живых и Алексея Чернушенко — девятнадцатилетнего командира «бобиков» — минометов. Ранило Павлова: пуля попала в стопу правой ноги.

Старший политрук Кокуров был в окровавленных бинтах. Его огромная фигура весь день мелькала то в одном, то в другом крыле дома. Добрым словом, а то и ловко пущенной в немца гранатой или очередью из автомата политработник воодушевлял бойцов.

Телефонист на командном пункте подал Жукову трубку. Послышался резкий голос Елина:

— Что же ты? Взял, а удержать не умеешь?

— Не удержать, товарищ полковник: большие потери. Убит Наумов, ранен Кокуров — он там все время… Никого почти не осталось…

Минута молчания. Потом снова решительный голос Елина:

— Отводи людей…

— Побьют и тех, кто выжил, — ответил Жуков. — Подождем до темноты.

— Пускай, когда стемнеет, — согласился командир полка.

С таким приказом и послал Жуков в обратный рейс связного.

Еще рано утром, как только «Молочный дом» был занят, туда попытались протянуть провод. Трех катушечных одного за другим сразило на площади, и пришлось отказаться от телефонной связи.

А Воедило совершал в тот день чудеса. Он метеором носился под пулями, каким-то особенным чутьем угадывал, когда именно надо прыгать в воронку, и за весь день не получил ни единой царапины, как, впрочем, не получил их и потом, на других фронтах. Пули прошивали у него и ушанку, и шинель, и голенище, а осколок мины даже застрял однажды в противогазе…

Так и провоевал он до последнего дня войны.

Это Воедило принес Жукову весть о Кокурове и Наумове. Он же отправился назад с приказом об отходе из «Молочного дома».

А немцы, засевшие в траншеях, атак не прекращали. К вечеру, когда они в который уже раз атаковали дом, невредимыми там оставались только трое: Афанасьев, Аникин и Хаит. Уже и отбиваться было нечем. Давно израсходованы патроны, собранные у раненых и убитых. Даже камни пущены в ход. Да еще моральное оружие: крики «ура!». Во весь голос, чтоб создать у врага впечатление, что не трое здесь…

Кричали и раненые: они лежали вдоль стен, загороженные от осколков наскоро сложенными стопками кирпичей.

Кажется, отбита еще одна атака. Во всяком случае, стало тихо. Трое уцелевших лежали на площадке второго этажа. Хаит приподнялся: надо было посмотреть, что делается у противника.

— Хаит, куда ты? Ложись, убьют!.. — дернул его Афанасьев.

Не успел он произнести последнее слово, как все пошло ходуном. Где-то совсем рядом грохнуло — снаряд или тяжелая мина. Казалось — рушился весь мир…

Уже совсем стемнело, когда немцы выдохлись. Мерещилось им, видно, что в этой «коробке» засели крупные силы — такой отпор получали они весь день. Разве могли они предполагать, что последнюю контратаку отразили трое храбрецов?

…Очнувшись после того, как ему оторвало ногу, Воронов израненными руками снял с себя ремень и потуже стянул окровавленную культю, а с наступлением темноты, несмотря на страшную слабость, сам пополз к «Дому Павлова». Совсем обессиленный, достиг он, наконец, входа в знакомый подвал, но дальше уже двигаться не мог.

Авагимов первым заметил его, втащил в дом и сдал на руки Маше Ульяновой. Она сделала перевязку, закутала раненого в плащ-палатку и вдвоем с солдатом понесла его по ходу сообщения в тыл.

— Там не добило — тут добиваете, — еще хватило у Воронова сил пожурить санитаров, когда те в узком проходе неосторожно толкнули его.

— Лежи уж! Теперь будешь живой, — успокаивала его Маруся.

Позже, когда Илья Воронов очутился на операционном столе, даже видавший виды военврач поразился: двадцать пять осколков — целую груду металла извлек он из ран пулеметчика-героя.

Эти осколки хирург потом показывал товарищам, с восхищением рассказывая о Воронове, проявившем неслыханное мужество.

…Почувствовав, что он ранен в ногу, Павлов отполз на лестничную клетку второго этажа, где уже было полно раненых. Окон на площадке не было. Здесь самое безопасное место, удобное для перевязки.

Вскоре на площадке показался Кокуров.

Получив приказ Елина об отходе, он стал собирать людей. На втором этаже он негромко повторил команду:

— Кто может двигаться — давай в «Дом Павлова»!

— А Павлов сам тут лежит, — послышался чей-то голос.

Эти слова вызвали всеобщее возбуждение. Не обошлось и без шуток:

— Может, он и нас переправит в свой дом?..

— Сейчас вам крытый фургон подам, — отозвался Павлов.

Кокуров нагнулся над сержантом. Только теперь старший политрук разглядел его в полумраке лестничной площадки.

— Ты чего это под