– Забирайся.

Слышу, как мальчик раздевается. Потом чувствую, он постукивает меня по плечу.

– Что?

Он протягивает мне мыло.

– Хочешь, чтобы я тебя помыла?

Он встает передо мной и кивает. Маленький и голый. Он совсем не стесняется.

– Хорошо.

Помогаю мальчику забраться в ванну. Мою его в чистой воде. Намыливаю. Он еще худее, чем я. Одни косточки. У него, папа, только лицо гладкое. Я намыливаю его ступни между пальцами, намыливаю за ушами. Интимные места не трогаю. Говорю, чтобы помыл сам.

Потом беру бабушкину бритву:

– Хочешь, я тебя побрею?

Мальчик кивает.

Я намыливаю ему голову шампунем, потому что он хорошо пахнет. Осторожно, чтобы не порезать, брею.

У него прекрасная голова, папа.

Мир прекрасен.

Стук в дверь.

Бабушкин голос:

– Принесла вам кое-какую одежду.

Когда открываю дверь, бабушки уже нет, одежда лежит на пороге.

Для меня: простая синяя рубашка и свободные серые хлопчатобумажные брюки с кожаным ремнем, на случай, если они окажутся слишком велики. Для мальчика: определенно слишком большая футболка в полоску. А под всеми этими вещами – носки и женские трусы. Все постирано, поглажено и аккуратно сложено. И пахнет, как пахла женщина-имгрим.

Я одеваюсь. Ремень пришлось затянуть, но не слишком – бабушка всегда была худой. Не забываю про нож – засовываю его за пояс. Футболка слишком велика мальчику в плечах и длинная – ниже колена. Но он вроде доволен. Трусишки надевает свои, а грязные штаны оставляет на полу.

Выходим из ванной. Бабушка стоит у лестницы.

– Мари, – говорит она, – ты прости меня. Как думаешь, мы сможем начать все сначала?

Она подходит ко мне. Кладет руки на плечи, а потом обнимает. По-настоящему обнимает.

Я стою как столб.

– Просто это было так неожиданно, – говорит она. – Про Мохаммеда. Для меня это было настоящим ударом. Я председатель Интерджена, Мари. Я обязана все делать правильно. Согласно букве закона. Хотя это моя вина. Я должна была спросить про документы. Даже про твои. Но если бы я знала… Это заняло бы несколько недель. Ты бы оставалась на Основной территории еще несколько недель. Тебе пришлось бы жить в лагере. Восстановление документов… Система еще не отлажена. Даже для таких, как ты, для тех, кто имеет полное право быть здесь. Но мне все равно не следовало посылать Питера вот так, не проверив… Но…

Бабушка все говорит, а я все стою как столб.

Наконец она меня отпускает.

– Но правда в том… – Она замолкает. – Правда в том, что я не смогла бы ждать так долго. Нет. Я и без того очень долго ждала. Мне нужно было тебя увидеть. Здесь, дома, рядом со мной. Чтобы поверить. Понимаешь?

– Понимаю.

– Нет, ты не понимаешь. Ты не можешь понять. Но я и не должна была на это рассчитывать.

Она садится перед мальчиком на корточки:

– Здравствуй, Мохаммед. Мы с тобой подружимся?

Он смотрит на нее во все глаза. И глаза у него, как чаши.

– Я подумала, вы захотите поесть. Идемте.

Мы идем за бабушкой в кухню. Питер уже ушел. Ноутбук закрыт. Бабушка ставит чайник на плиту и достает из хлебницы буханку белого хлеба.

– Я не хочу есть, – говорю я.

В первый раз за целую вечность я не хочу есть.

– Не хочешь? – переспрашивает бабушка и обращается к мальчику: – А ты?

Мальчик кивает.

Бабушка отрезает ему большую краюху свежего белого хлеба. Намазывает ее желтым сливочным маслом. Открывает банку с джемом, на которой ее почерком написано: «Земляника».

Мальчик ест. Я действительно не хочу есть, но у меня все равно текут слюнки.

– А теперь, – говорит бабушка, – расскажите-ка мне все.

Это невозможно, поэтому я молчу.

– Пожалуйста, – просит бабушка. – Начни со своего отца. Мари, я должна знать.

Я увожу ее на пыльную дорогу под Хартумом. Рассказываю о пропускном пункте и о солдатах. О мальчишке, у которого через плечо перекинута лента с магазинами для «хищника», не рассказываю.

– А потом папа вышел из машины с открытыми руками.

– Это как?

– Вот так, – протягиваю к бабушке ладони, как будто дарю ей подарок. – Он переговорил с солдатами, и они сказали, что мы можем идти. Только мы с Мохаммедом.

– И что было потом?

– Мы ушли. Я и Мохаммед.

– А твой отец?

– Мама и папа пошли с солдатами. Но с ними все в порядке, бабушка. Ничего плохого не случилось.

– Почему ты так решила?

– Потому что я там была, бабушка. Те солдаты были неплохие. Обычные дети. Правда.

Бабушка молчит немного, а потом говорит:

– А тебе не кажется, Мари, что, если бы твои родители были живы, они бы давно нашли способ мне позвонить? Дали бы знать о себе и о вас?

– Я же не звонила.

Еще одна пауза.

– По крайней мере, пока не оказалась достаточно близко, – добавляю я. – Есть много причин, по которым люди не могут позвонить. Да и папа всегда хотел сам рассказать тебе о мальчике. При встрече.

– Ты не думай, я очень хочу тебе верить, – в итоге говорит бабушка.

– Знаю, – говорю я.

Я сама себе хочу верить.

Обхожу дом. Попытка восстановить в памяти планировку дается нелегко, хотя я и могу обойти его с завязанными глазами. А еще для меня это передышка и повод уйти от бабушки.

«Ты должна мне все рассказать».

Все.

Все.

Все.

А еще неплохо было бы узнать, что в доме изменилось, а что – нет. Сравнить свою карту с реальностью. Ощущения дома такие же, как раньше. И пахнет, как раньше, – дровами и сушеной лавандой. Иду из комнаты в комнату и понимаю, что, возможно, я ищу следы родителей. А может, и свои собственные.

В гостиной вижу фотографию. На ней мы вместе – мама, папа и я. Стоим на фоне эрратического валуна. Фотография не цифровая, настоящая – на бумаге – в рамочке. Этот гранитный валун – один из четырех, которые лежат на дороге между домом бабушки в Корри и соседней деревней Саннокс.

Папа говорил: «Название „эрратик“ происходит от латинского слова „erarre“, что означает – „блуждать“. Этот валун не имеет отношения к данной местности. Он сюда приблудился из совсем других краев».