Я соглашаюсь.

Рассказываю свою историю. Нашу историю. Она не вполне соответствует действительности. Мальчик может выдать нас своей мимикой, но он слишком умен для этого. Кроме того, я уже давно заметила, что чем чаще повторяешь какую-то историю, тем правдивее она становится.

Наконец Эстер закрывает свой нанонет:

– С этим все, но вам все равно надо будет предстать перед судом и подписать кое-какие бумаги. Но, – она кивает в сторону бабушки, – я уверена, что мне не нужно объяснять юридическую сторону этого процесса. А так, как я уже сказала, остается ждать верификации из центральной базы. Если все подтвердится – бинго!

Если.

Какое маленькое слово.

Если.

Я пришла к выводу, что существует два вида слов: переменчивые и постоянные. Большинство постоянных относятся к страданиям.

Например:

голод;

жажда;

холод.

У них конкретный смысл. Они имеют отношение к реальности. Спросите меня. Спросите мальчика. Спросите любого, кто проделал долгий путь.

А есть слова переменчивые.

Например:

правда;

справедливость;

доверие.

Люди только притворяются, что в них есть конкретный смысл. Все зависит от того, кто главный, кто выносит приговор и что они хотят приобрести… или потерять. Поэтому, папа, я думаю, что все эти слова искусственные. Как границы в Африке. Потому что, папа, я не думаю, что моя правда совпадает с правдой имгримов. Кто сказал, что они правы, а я нет? Значит, я могу добавить слова «правильно» и «неправильно» в мой список переменчивых слов. И «красоту» можно было бы добавить. Но я не хочу этого делать, папа, потому что ты сделал для меня это слово настоящим. А голова мальчика или кусок бабушкиного мыла? Они делают наш мир прекрасным? Об этом ты хотел мне сказать?

И есть еще одно слово: «если». Это очень маленькое слово, папа.

«Если все подтвердится – бинго!»

Такое крохотное и одновременно огромное слово. Это слово может привести меня с мальчиком на Кровавый камень. Название Кровавый камень звучит не очень правдоподобно, папа. Его придумали. Значит, есть вероятность того, что его и не существует вовсе.

Но я думаю, что он существует.

Я заболеваю. Сначала мне кажется, что это мне снится. Но нет, я не сплю, я на кровати, на которой когда-то спали мои родители, и простыни намокли от пота. От моего пота. У меня жар. За весь долгий путь домой я ни разу не заболела. Даже когда в пустыне слепая девочка дала нам попить грязную воду. Мохаммед отравился. Его рвало, и несколько дней был понос. А моему желудку хоть бы хны. И чиггеры. Они искусали ступни Мохаммеда, а мои не тронули. И до пениса его добрались, а в мои интимные места не полезли. И вот теперь, в этом доме, где всегда есть еда и не кончается вода, где на кровати постелены свежепостиранные простыни, я лежу, обливаясь потом, и не могу даже пошевелиться.

– Наверное, это твой организм позволил себе заболеть, – говорит бабушка. – Потому что теперь он может расслабиться. – Ее слова плавают где-то надо мной. – Ты только лежи спокойно.

Я лежу. Тело у меня такое тяжелое, что буквально впечатывается в матрас. У меня болит голова, ломит суставы. Время идет, но я не знаю, сколько уже так лежу и какое сейчас время суток. Я на кровати и не на кровати. Я слышу, как люди входят и выходят из комнаты. Но я их не вижу. Наверное, потому, что сплю или у меня бред. А еще я слышу голоса. Вернее, один голос.

Бабушкин.

Он проникает через половицы из гостиной на первом этаже. Бабушка разговаривает с мальчиком.

Она говорит:

– Скажи – Мохаммед.

Скажи – меня зовут Мохаммед. Мо-хам-мед. Ты можешь сказать это вслух?

Скажи – бабушка. Ба-буш-ка. Можешь сказать – бабушка?

Когда я тебе что-то даю, ты должен сказать – спасибо. Спасибо. Можешь сказать – спасибо? Спасибо за воду. Это – чашка, Мохаммед.

Чашка.

Вода.

Сэндвич.

Можешь сказать – сэндвич?

Она все говорит и говорит. Это не кончается. Без конца крутится у меня в голове. Если получится встать, я спущусь и скажу ей, чтобы она заткнулась.

Ты можешь заткнуться, бабушка? Можешь сказать – заткнись? Можешь сказать по слогам – за-ткнись? Заткнись, пожалуйста, бабушка. Ты можешь оставить его в покое?

Но слова продолжают просачиваться сквозь половицы.

А потом я действительно засыпаю. Мне снится Кровавый камень. Снится, будто в центре этого блока из арранского известняка – вмятина. Вмятина образовалась оттого, что на этом месте стояли люди, которые пытались защитить себя в суде. Но в моем зале суда людей нет. Есть только слова. Слова проникают через щели в стенах, падают с потолка. И все они падают на Кровавый камень.

Слова такие:

справедливость;

правда;

правильно;

неправильно;

незаконно;

сэндвич;

вода;

чашка.

На лету они рассыпаются на черные буквы. А когда буквы падают на камень, они перестают быть твердыми и черными. Да, они становятся жидкими и красными. Они падают, и во все стороны летят красные брызги. Как будто они из крови.

Со временем столько слов разбивается о камень, что вмятина превращается в лужу запекшейся крови.

Постепенно мне становится лучше. Я уже в состоянии открыть глаза, спуститься вниз и съесть тарелку супа.

– Знаешь, – говорит бабушка, – все время, пока ты была в бреду, Мохаммед спал на полу рядом с твоей кроватью. Каждую ночь. Я волновалась, что он может от тебя чем-нибудь заразиться, и постоянно отводила его в другую комнату. Но он все равно возвращался к тебе. Ты знала об этом?

– Нет.

Хотя, может, и знала.

– И еще, – продолжает бабушка, – я меняла простыни и нашла вот это.

Это – мой нож.

– Не очень хороший предмет, – надеюсь, он тебе больше не понадобится. Не возражаешь, если я его выброшу?

– Нет.

Я не возражаю. В этом доме хватает ножей, и еще есть топор.

Как только набираюсь сил, веду мальчика к игривой лошадке, которая оседлала Лучрэм-Бёрн за бабушкиным домом. Увожу его через ворота за садом, потом веду мимо лодки на трейлере (она еще там, хотя окончательно развалилась), потом через болотистую лужайку и дальше к началу лесной тропинки. Мы идем мимо поросших мхом валунов. Мальчик протягивает руку и трогает мох. Совсем как я в его возрасте. Мох мягкий и упругий, как завитушки волос на голове мальчика. Я веду его через лес к тому месту, где Лучрэм каскадами низвергается по склону горы. Мы останавливаемся, и я даю мальчику просто смотреть. Я ничего ему не говорю, не пытаюсь чему-нибудь научить или что-то объяснить. Пусть он проживет этот момент сам, как я когда-то.