Вообще-то, это не совсем так. Нам рассказывали об эрратиках на уроках географии. Они не блуждают, ледники и айсберги силой заставили их покинуть родные места. Они не хотели никуда уходить, им не оставили выбора. Их переместили. Огромные валуны, в два раза выше папы, а ледники расправились с ними, как с обычной галькой.

Что же тогда случилось с настоящей галькой? С маленькими голышами-сосками?

И еще, эти валуны, когда наконец прибыли в пункт своего назначения, где бы это ни было, уже больше никуда не передвигались. Валун с нашей фотографии простоял на месте десять тысяч лет.

Я думаю обо всем этом, а еще о том, какой папа молодой на фотографии. И мама молодая. И я. Изображение на фотографии не точное. Теперь уже не точное. Когда-то его можно было назвать правдивым, а теперь – нет. Это еще одно качество правды, она может быть переменчивой.

Наверху натыкаюсь на зеркало. Глядя в него, понимаю, что совсем не похожа на девочку с фотографии на камине. Волосы у девочки на фотографии расчесаны и заплетены в две аккуратные косички. Она улыбается. Я уже очень давно не видела себя в зеркале. Я смотрелась в реки. Смотрелась в зеркала в распределительных центрах, но там их делали из листов железа, потому что зеркало можно разбить, а осколки использовать как оружие.

Зеркало в гостевой комнате, которую выделила мне бабушка. Обычно здесь ночевали мама с папой. А моя маленькая комнатка дальше по коридору. Ее бабушка отдала мальчику.

Зеркало старинное, овальное, с фацетом. Стоит на старинном комоде. Когда-то, думаю я, оно видело моих родителей. Отражало их. Маму и папу. Отражало их лица, их улыбки, а потом оно их отпустило.

Смотрю в коварное зеркало. Девочка в зеркале уже не девочка, и она не улыбается. Вот и все, что я могу о ней сказать.

Глядя в реку или в металлическое зеркало, хорошо себя не разглядишь. Там твое отражение расплывчатое и постоянно меняется. Это зеркало гладкое и чистое, отражение в нем очень четкое.

Но я все равно не могу себя разглядеть. Не могу себя узнать.

«Господи, Мари, ты так изменилась!»

Да.

Я стала другой. Но какой?

Наступает ночь.

По крайней мере, я так думаю. Из-за света трудно сказать точно. Не из-за света снаружи, потому что там темно, а из-за света внутри дома. Свет горит в кухне и в гостиной, на лестнице, в моей комнате и в комнате мальчика. Чтобы его выключить, надо просто щелкнуть выключателем. Я щелкаю выключателем в своей комнате. Темно – светло – темно – светло. Все очень просто.

Бабушка отводит мальчика в его комнату. Там она уже застелила односпальную кровать.

– Ты будешь спать здесь, – говорит она.

– Я спала здесь, когда была маленькой, – говорю я и внимательно слежу за его реакцией. – Моя комната немного дальше по коридору. Хорошо?

Мальчик шлепает следом за мной, как будто хочет проверить, насколько далеко.

– Нормально?

Он кивает, возвращается к себе в комнату и закрывает дверь. Меня это удивляет. Говорю бабушке, что тоже пойду спать.

– Рано еще, – удивляется она.

Бабушка хочет поговорить. У нее еще есть о чем меня спросить.

– Я устала, – говорю я.

– Хорошо, тогда спокойной ночи.

Бабушка разложила на моей кровати ночную рубашку. Рубашка кремового цвета, с кружевами, сшита из гладкой ткани, похоже что из шелка. Рубашку не надеваю, просто раздеваюсь и голая ложусь на одну чистую белую простыню и укрываюсь другой. Простыни пахнут, как имгримы. Нож кладу под подушку.

Лежу.

Кровать очень мягкая. Теплое пуховое одеяло двигается вместе со мной. Хотя я почти не шевелюсь. Просто лежу и смотрю в потолок. Свет с лестницы проникает в дверную щель и рисует узоры на потолке.

Закрываю глаза, но все равно вижу светящиеся узоры. Нажимаю на глаза пальцами. Если так сделать, узоров станет еще больше. Не знаю почему. Может, из-за кровообращения вокруг глаз. Я часто так делала, когда была маленькой. Когда спала в той, другой комнате. Вернее, когда не спала. Я делала такие узоры, когда не могла заснуть.

Я и сейчас не могу заснуть, лежу и слушаю – не шлепает ли мальчик по коридору? Я привыкла слышать, как он сопит и сосет свой камешек, а потом его дыхание становится ровнее, и он засыпает. Наверное, эти звуки меня успокаивали, а я об этом и не подозревала.

Бабушка собирается лечь спать. Я слышу, как она сливает воду в туалете, чистит зубы и выключает свет на лестнице.

Кровать все-таки слишком мягкая. Не знаю, как на ней спать. Сажусь. Ложусь. Ворочаюсь с боку на бок.

И когда становится уже по-настоящему темно, дверная ручка поворачивается и в комнату входит привидение в розово-белом одеяле.

Привидение ложится на жесткий коврик возле моей двуспальной кровати. Плотнее укрывается одеялом и засовывает в рот камешек. Начинает сосать. Очень скоро я слышу, как его дыхание выравнивается и он засыпает.

Слезаю с кровати и ложусь рядом с ним на пол. Если бы у меня было мое лилово-розовое одеяло, я бы им укрылась, но его у меня нет, поэтому я стаскиваю с кровати пуховое одеяло и укрываю им нас обоих.

Засыпаю.

Бабушка продолжает меня расспрашивать. Она задает очень, очень много вопросов. В основном о мальчике. Я отвечаю как можно короче, так легче запомнить, что говорила. Говорю бабушке, что мальчик – сын нашего водителя. Что его отца в постовой будке убил вооруженный «хищником» мужчина. Мальчик был свидетелем убийства и поэтому перестал говорить. Бабушка считает, что такое вполне возможно. Не знаю почему, но вдобавок к этому говорю, что и мама мальчика умерла, что у него не осталось родных и папа решил, что он за него в ответе. Я рассказываю бабушке, что папа оформил все бумаги и хотел рассказать ей про мальчика, но жизнь распорядилась иначе. По понятным причинам не рассказываю бабушке про другого Мохаммеда и про чиггеров. Чиггерам нет места в моей новой истории. Но я про них помню. Я представлю их челюсти, их мочу и какой от них зуд. Иногда начинаю путаться в деталях и тогда непроизвольно чешу голову.

– Перестань чесаться, – говорит бабушка. – У тебя что, вши?

Она осматривает мои волосы. Вшей у меня нет.

Питер ни о чем не спрашивает. В этом он похож на мисс Сперри. Я хожу к нему, чтобы отдохнуть от бабушки. Найти его легко. Он почти все время проводит в бухте. Я сажусь на боллард в форме барана и наблюдаю за тем, как он работает. Слушаю, как он насвистывает. Питер насвистывает много песен, но только не ту, от которой у меня комок подкатывает к горлу. Вид у него серьезный, как у человека, который хорошо знает свое дело. А еще он очень крепкого сложения. Но не толстый. Совсем даже не толстый. Но определенно не худой. Сейчас все худые, но только не Питер. В нем чувствуется какая-то прочная основательность, которой нет у других людей. И у меня, с моей размытостью и зудом головы, ее тоже нет.