Другой инженер, Б. Кажинский, предложил посылать в приземные слои атмосферы стратостаты и самолеты с установками для ионизации воздуха, чтобы вызывать искусственные дожди (8). И снова поражали не столько фантазия автора, свободный полет его мыслей, сколько низкий уровень чисто инженерной проработки проекта: подсчета влаги в атмосфере над зоной засушливых районов представлено не было, возможности переноса воздушных масс различной влажности и динамика этого переноса в годичные и более протяженные циклы, вертикальный и горизонтальный массообмены воздуха не изучены, технические возможности того времени не оценены, лабораторная проработки эффективности ионизации отсутствовала.

Тем не менее все три залихватских предложения были с энтузиазмом приняты властями. В газетах появились большие статьи с описанием предлагаемых фантасмагорических проектов. У читателей газет пытались создать впечатление, что в деле борьбы с засухой уже открылись новые эффективные возможности, что, благодаря мощному наступлению на бич земледелия, и яровизация, и обводнение степей Заволжья, и искусственное вызывание дождей вот-вот дадут реальный положительный результат. Сегодня мы можем видеть, что ни один из прожектов не ушел из сферы иррационального, а борьба за урожай и преодоление капризов погоды по сей день остаются нерешенными проблемами.

Но в глазах властей того времени все сомнения ровным счетом ничего не стоили, масштаб реального и иррационального их не волновал. Словесная шелуха обещаний и откровенное манипулирование фактами в угоду политическим чаяниям весила в их глазах больше, чем доводы ученых.

Однако от "научных прожектёров" требовалось не переходить опасные границы и уж ни в коем случае не браться поправлять Сталина. К примеру, прозорливость тех, кто удостаивался похвал Сталина, заключалась как раз в том, что они четко осознавали запросы властителя и выстраивали свою фразеологию в полном соответствии с пусть мифотворческими, но прозвучавшими публично политическими лозунгами дня. Поэтому их словесные победы тиражировали органы советской печати, тотально контролируемые большевистскими властями, и авторы только таких прожектов были возведены в ранг героев без единой победы.

Серебровский же не осознал границы дозволенного, в его выступлениях в целом был ясный политический просчет. Его назойливые повторы приверженности коммунистическим идеалам воспринимались как неискренние. Был и другой неблагоприятный аспект. Сталин повторял лозунги об увеличении производства нефти, угля, железа. Для него эти лозунги были столь же первостепенно важны, как десятилетиями позже невероятную актуальность в глазах Хрущева приобрели лозунги о том, что большевики скоро перегонят Америку по производству мяса и молока на душу населения страны Советов и что нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме. Лозунгами Сталин, а позже Хрущев кормили народ, обещая им светлое будущее. А Серебровский, желавший идти в ногу со временем, вдруг заявил в печати (часто добавляя при этом, как он всем сердцем приветствует мудрые инициативы большевистского руководства), что его антропогенетика не просто позволит выполнить сталинскую пятилетку за два с половиной года. Он принялся утверждать, что лозунги о нефти, газе и металле ничуть не более важны для страны, чем лозунги о свободном оплодотворении женщин спермой выдающихся самцов. А уж вторжение в сроки индустриализации, попытка радикального изменения планов, выдвинутых Сталиным, были оценены как почти кощунственные. Пропагандисты увидели в этих декларациях издевательство над линией партии, опошление светлых идей и провокацию со стороны потомка бывшего мелкопоместного помещика, теперь лишь мешающего строить коммунизм. Многие в то время поверили, что и сам Сталин выразил резкое неудовольствие выходками профессора из университета.

Когда 4 апреля 1930 года в "Известиях" — второй по значимости газете страны — известный пролетарский поэт, живший в Кремле по соседству с вождем и вхожий к Сталину, Демьян Бедный, разразился огромной и издевательской по тону поэмой, в которой высмеял идеи профессора Серебровского, пошли разговоры, что Бедный вряд ли сам стал бы интересоваться "Медико-биологическим журналом", где появилась статья Серебровского о двукратном ускорении темпов пятилеток. Поговаривали, что наверняка это его сосед по Кремлю занарядил выпустить язвительные стрелы в адрес "ошибшегося" генетика. Поэма заняла полстраницы газеты и была направлена не только против Серебровского, но и против науки евгеники как таковой. Не зря Бедный Демьян дал поэме именно такое, совсем непоэтическое название: "Евгеника".

Нельзя исключить и того, что Сталина раздражали нередкие высказывания Серебровского в печати о неприемлемости ламаркизма. Сам Сталин, как мы уже знаем, ставил Ламарка выше Дарвина и отвергал Вейсмана, придумал ругательное словечко "вейсманизм", а Серебровский не упускал ни одной возможности, чтобы отвергать идею наследования благоприобретенных признаков, печатал строки против ламаркизма и Ламарка. Он, например, писал: "Хотя в марксистской̆ литературе и встречается у отдельных авторов сочувственное отношение к ламаркизму — из этого вовсе не следует, что ламаркизм тесно увязан идеологически с марксизмом" (11) и настаивал: "главная задача биологии заключается в очистке эволюционного учения от ламаркизма". Обвинять марксистов в непонимании элементарных вещей было делом рискованным, тем более, что на стороне людей, восхищавшихся Ламарком, был сам товарищ Сталин.

Конечно, напрямую о таком отношении к Ламарку и Вейсману из уст самого Сталина пока никто еще не слышал. Только в декабре того же, 1930 года он скажет об этом в беседе с Митиным, Ральцевичем, Юдиным и Кольманом, но и они будут помалкивать о содержании их беседы с вождем, и только в 1956 году Митин приведет малую часть его записей сталинских слов, а весь текст будет опубликован только в 2002 году. Однако те, кто работали в непосредственном контакте со Сталиным и те, кто определял партийную линию в СССР (особенно заведующий отделом науки Московского горкома партии Э. Кольман) могли услышать сталинское определение роли Ламарка из его собственных уст.

Как всегда случалось в то время, политические нотки были внесены в в дебаты коммунистов и коммуноидов с биологами. Не имея в руках других аргументов, некоторые сторонники ламаркизма выставляли идеологические доводы на первое место, утверждали, что лишь идеи ламаркизма соответствуют марксизму, что генетика — это буржуазная наука. Серебровского обвиняли, в частности, в том, что он пытается протащить на советскую землю буржуазные воззрения, маскируясь при этом декларациями о приверженности марксизму-ленинизму и лишь для прикрытия называясь марксистом. Сергей С. Перов, который занимался изученем белков живых организмов, неизменно принимал участие в спорах на стороне ламаркистов. Он в это время стал сотрудником аппарата ЦК ВКП(б) и заявил во время одной из дискуссий в Москве, что генетики — это настоящие враги советского строя. Такое заявление было одним из самых опасных в советское время, ведь врагов следовало обезвреживать и помещать в тюрьмы и лагеря. Навешивание такого ярлыка было равносильно обвинению в страшном преступлении. И совсем не случайно Д. Бедный, чередовавший в опубликованной поэме стихотворные строки с написанными в прозе замечаниями к ним, не только употребил в приложении к призывам Серебровского термин "контрреволюция", но и вставил обращение к читателям, содержавшее прозрачный намек на возможность перемещения профессора-евгеника Серебровского в среду с тюремно-лагерными условиями: