Татьяна была смущена, отнекивалась, уверяла, что у нее нет времени, а после призналась, что и денег тоже нет — она студентка медучилища, — на что фотограф сказал с обидой в голосе: «Неужели вы хоть на одну минуту могли допустить, что я возьму с вас деньги за портрет, который доставит мне радость?! Искусство бескорыстно в своей основе, а у меня душа художника! Что делать, приходится зарабатывать на хлеб... Пойдемте, — он взял Татьяну за руку, — и вы увидите, на что способен старый Шапиро!..»

Да, это поистине был прекрасный портрет, и фотограф не ошибся: возле витрины всегда толпился народ, а чтобы сняться у Шапиро, записывались в очередь.

Он заставил ее распустить волосы («Зачем, скажите на милость, вам нужны эти косы?.. Нужна естественность, откровенность!»), сам причесал их, как нашел красивым, посадил вполоборота к камере, чтоб видно было, как мягко падают волосы на плечи, велел чуточку запрокинуть голову назад и улыбаться. Он сделал несколько дублей и один признал идеальным...

Татьяне было бы только лестно и приятно, что дочка именно по этому портрету составит впечатление о своей маме, если бы она вернулась к ней такой же, какой была тогда...

А свою мать Татьяна почти и не помнила. Память держала лишь отрывочные воспоминания. Вот она плачет, узнав о гибели мужа... Вот читает ей вслух про муху-цокотуху, про Федорино горе... Вот они долго едут в поезде в город, где живет мамина сестра... Но по немногим сохранившимся фотокарточкам знала, что мать была очень красивая женщина. Обязательно, конечно, и добрая и ласковая — иначе не бывает и не может быть, — но прежде всего именно красивая. Об этом же часто говорила и тетка, ругая мать за то, что она «выскочила за этого солдафона Василия» — за отца Татьяны, — хотя ее боготворил какой-то Степан Петрович...

Если бы умереть. Смерть — это избавление.

Но и страшно думать о смерти. Она таилась в темных углах, за окном, где уныло, однообразно завывал ветер; она, наверно, подслушивала мысли, злорадствовала, ожидая своего часа, готовая явиться по первому зову.

«Нет, нет!..» — объятая ужасом, шептала Татьяна, приходя в себя и оглядываясь.

Измучившись, отчаявшись уснуть, она звала сестру, просила сделать укол и забывалась в тревожном, болезненном сне, который не давал отдыха, не восстанавливал силы, не приносил желанного покоя, но в образах — как в настоящей жизни — навязчиво возвращал Татьяну к будущему, в котором она, сколько ни искала, оказывалась лишней, не нужной никому...

ГЛАВА X

Цех мало-помалу принимал не прежний еще, нет, но рабочий вид. Разобрали завалы, вытащили мусор — что на тачках, а больше на носилках, потому что тачек не хватало, — расчистили фундаменты, сложили штабельками по настоянию Кострикова пригодные кирпичи.

Что-то латали на скорую руку, только бы скорее, только бы поспеть к тому времени, когда начнет прибывать из Сибири и с Урала вывезенное туда оборудование, а там, где возможно, делали капитально.

Ответственным за восстановительные работы в кузнечном цехе был назначен Иващенко. И должность вроде соответствовала, а главное — характер его, неуемный и бескомпромиссный. Уж он-то не давал поблажек и спуску ни своим, ни строителям. Начальник ОКСа Кудияш пытался иногда спорить с ним, доказывая, что чем-то можно и поступиться временно: нет людей, туго с материалами, о какой-нибудь механизации и говорить нечего — лопата, носилки, в лучшем случае тачка, вот и вся механизация.

— Знаю я это «временно»! — шумел Иващенко. А спокойно он и не разговаривал, когда речь шла о деле. — Временно — значит навсегда, а нам здесь не в бирюльки играть, работать!.. — Был он вездесущ, всевидящ, казалось, что присутствует одновременно повсюду, и уж не дай бог кому-то проявить недобросовестность, понадеяться на авось.

— Фигаро здесь, Фигаро там!.. — разводил руками Кудияш. — С тобой раньше времени в могилу ляжешь.

Раз как-то они сильно повздорили.

Готовились заливать фундамент под трехтонный молот, а доски для опалубки не подвезли. Иващенко в сердцах накричал на бригадира строителей и вызвал Кудияша.

Тот с ходу бросился в атаку:

— Ты, Борис Петрович, моим людям на глотки не наступай! Своими командуй.

— А ты мне работу не задерживай!

— Где же я тебе возьму доски?.. Извини, но рожать строительные материалы не научился. Снабженцы обещали через несколько дней подбросить.

— А если завтра мне молот подбросят? — Иващенко размахивал под носом Кудияша какими-то бумагами. — Куда я его буду устанавливать?.. На твой круглый зад?

— Выбирай выражения, я тебе не мальчик на побегушках! — Он повернулся, собираясь уходить.

— Нет, постой! — Иващенко ухватил его за рукав. — От меня так просто не сбежишь.

— Сумасброд ты, честное слово! Ну, что тебе еще от меня надо?

— Доски для опалубки.

— Опять сказка про белого бычка, — устало проговорил Кудияш, высвобождая руку.

— Послушай, я тебя знаю сто лет. И ты меня знаешь, так?..

— И дальше что?

— А дальше мне нужны доски. Сегодня нужны, слышишь? И я их получу. Зачем же ты устраиваешь представление? Здесь не манеж, а завод, производство!..

— Видишь ли, мне тоже нужны доски, — в тон ему сказал Кудияш, посмеиваясь, — только я, в отличие от тебя, совсем не уверен, что буду их иметь.

— Что ты имеешь, мы, допустим, в курсе дела...

— Не понял?

— Давай-ка сюда дощечки, которые у тебя приготовлены для вывоза. Они как раз нам сгодятся...

— Какие дощечки? Что ты мелешь?! — Однако в голосе Кудияша не было прежней уверенности. Похоже, он обеспокоился.

— Какие и для чего они приготовлены, мы постараемся выяснить потом, сейчас недосуг, — сказал Иващенко спокойно.

— Сплетни, всё сплетни!.. — пробормотал Кудияш, оглядываясь. — Черная людская зависть. А я, между прочим, блокаду пережил. Твой друг Матвеев у меня на руках скончался. И стыдно тебе, Борис Петрович, прислушиваться к безответственной болтовне всяких там горлопанов и завистников. Не ожидал. Нет, не ожидал...

— Возможно, что и сплетни, — согласился как будто Иващенко. — Как говорится, дай-то бог. Но доски