Может быть, ее положили отдельно потому, что среди раненых не было других женщин, или потому, что надежды все-таки было мало...

А жизнь постепенно брала свое. Через две недели сознание окончательно вернулось к Татьяне, и теперь она целыми днями лежала на спине, устремив взгляд в потолок, и в глазах ее, странно неподвижных, застывших, не было ни боли, ни страдания. Это спокойное равнодушие, если не сказать безразличие, и нечувствительность к боли, которая должна была вызывать мучительные страдания, беспокоили врачей.

В палате собирались консилиумы (никому как-то не являлась в голову мысль, что она тоже медик и, значит, все понимает!), высказывались — осторожные, правда, — опасения, что «шансы выжить и сохранить рассудок близки к нулю», а Татьяна молчала и не меняла позы.

Сознание ее работало, как никогда, ясно.

Ей страшно было думать о будущем, когда придет время снимать повязки и откроется изуродованное и чужое лицо, которого не узнает она сама. Хотелось одного: лежать, как она лежала, жить — если не посчастливилось быть убитой сразу — отрешенно, в изоляции от здоровых, красивых людей, от прошлого, от всего-всего, что связывало ее с этим прошлым.

Но прошлого не выбросишь из головы, а главное — из сердца, с ним не порвешь: тут мало желания. Оно беспрестанно, днем и ночью, каждое мгновение напоминает о себе, потому что там есть дочка, маленькая Наташка, и там была большая, светлая любовь...

Татьяна заставляла себя не думать о дочке. А как не думать, когда стоит лишь закрыть глаза — и возникает, сотканное памятью, ее родное личико; когда в ночной тишине вдруг ясно-ясно, точно она где-то здесь, рядом, слышится ее голосок, повторяющий одно-единственное слово: «Мама, мама...»

Это было мучительнее и страшнее самой жестокой боли. Она стонала беззвучно, до крови кусая губы, чтобы не выдать никому, не показать своих страданий. Они неразделимы, эти страдания души. Их не переложишь на плечи других. С ними надо как-то смириться и жить.

А нужно ли после всего жить?..

Татьяна понимала, что ее ждут и примут в семье Антиповых. Примут, какой бы она ни пришла в их дом. Даже обрадуются возвращению невестки. Вот именно — невестки, матери своей внучки...

Пусть так. Пусть она чужая им. Это можно стерпеть и пережить — не вина, а беда родителей Михаила, что он погиб. Но имеет ли она право на пожизненную заботу и сострадание чужих людей?.. Имеет ли право пользоваться тем, что предназначено не ей, а дочери их сына?..

Не имеет, нет, нашептывал здравый смысл.

Но сердце матери, в любви давшей жизнь ребенку, могло ли сердце примириться с этим?..

«Господи, — повторяла, как заклинание, Татьяна, — почему, зачем я жива?!»

Силы покидали ее, и мысли, точно сумеречные, лишенные резких очертаний тени, путались в голове, не находя разумного выхода из положения...

По нескольку раз на дню в палату заходила лечащий врач, сама потерявшая на войне мужа. Садилась возле кровати на табуретку, уговаривала Татьяну.

— Нельзя же так, милая. Нельзя!.. Пора возвращаться к полноценной жизни, а вы...

Она молчала, уставившись в потолок.

— Книжку бы взяли почитали. Ведь можете читать?..

Татьяна не отзывалась.

— Поверьте мне, милая. Я прекрасно понимаю вас... Ваше состояние не из легких, но вы же сильная, мужественная женщина! Почему вы не пишете писем?.. Хотите, я напишу, вы продиктуйте.

— У меня никого нет.

— Совсем никого? — сомневалась врач.

— Совсем.

— Не знаю, не знаю... Но если бы моя дочь...

— Оставьте, пожалуйста, меня.

— Хорошо, я ухожу. Тут пионеры пришли, наши шефы...

— Я никого не хочу видеть.

Единственное, что позволяла Татьяна, — приносить цветы. Бог знает, откуда они брались — стояла поздняя осень уже, — но цветов всегда в палате было много, и оттого, должно быть, ей временами казалось, что она лежит в гробу. От этой дикой мысли — странно даже — делалось как-то спокойно, хорошо, потому что со смертью, думала Татьяна, решились бы сами собою все трудные вопросы, какие так или иначе, в. скором или далеком будущем, но решать предстояло ей. Впрочем, особенно далеко она не заглядывала. Мало ли что могло случиться завтра, послезавтра...

Однако и это не приносило облегчения.

Приходила бессонная ночь, слабая настольная лампа, стоявшая на тумбочке, мертвенным светом высвечивала маленькое окружие возле койки, отчего палата, вообще-то узкая и длинная, уменьшалась в размерах, делаясь как бы овальной, — углы оставались темными, таинственными, — и тогда вновь и вновь возвращались тягостные, мучительные мысли о будущем, в котором не было места для нее...

За окном, которое едва угадывалось в темноте, все чаще свирепствовал ветер, бросая в стекла потоки дождевой воды. Потом, как-то незаметно, дожди сменились снегом, увяли последние цветы — Татьяна не видела, когда их вынесли, — хоть и медленно, но затягивались, заживлялись раны на теле, утихала телесная боль, но по-прежнему ныла, оставаясь открытой и беззащитной, боль в душе...

Ну как, как она встретится с дочкой? Ведь мать, мама — всегда самая чистая, самая светлая и обязательно самая красивая на всем свете! Наташке третий год. Она и сейчас все понимает. У нее сложилось впечатление о маме. Ей же наверняка показывают фотокарточки и говорят: «Это твоя мама, посмотри!» Какое же страшное, ни с чем не сравнимое разочарование должна будет пережить дочка, когда увидит маму хромую, с изуродованным осколками лицом, не имеющим ничего общего с тем красивым, молодым лицом с фотокарточек!..

У Антиповых остался самый удачный ее портрет, сделанный как раз в тот день, когда они познакомились с Михаилом. Она совсем не собиралась фотографироваться. И денег не было. Просто шла мимо фотографии, остановилась посмотреть на чужие портреты, выставленные в витрине, и тут вышел фотограф и пригласил зайти. «У вас такое фотогеничное лицо, девушка! Это же большая редкость, уверяю вас, иметь такое лицо!.. В прежние времена вы могли бы заработать на этом уйму денег, и я не остался бы в убытке, нет, что вы!.. — быстро-быстро говорил фотограф, разглядывая Татьяну, примериваясь к ней. — Я выставлю ваш портрет в самом центре витрины, и никто, поверьте моему опыту, никто не пройдет мимо, не полюбовавшись на вас. Старый мастер Шапиро — это, с вашего позволения, я и есть, — он