Когда я начал работать в Нью-Йорке, количество потребляемых мной наркотиков резко возросло частью из-за Карла, из-за нашей драматической любовной истории, а частью оттого, что на работе у меня не ладилось, и я начал понимать, что зря наметил для себя карьеру ученого-исследователя. К декабрю 1965 года я начал часто болеть, по несколько дней не являясь на работу. Поскольку я постоянно принимал амфетамин, то ел крайне мало и сильно потерял в весе – почти восемьдесят фунтов за три месяца. С трудом я выносил в зеркале отражение своей изнуренной физиономии.

В канун Нового года меня вдруг посетил момент просветления: я переживал вызванные амфетамином экстатические ощущения и вдруг сказал себе: «Оливер! До следующего Нового года тебе недотянуть, если ты не обратишься за помощью. Кто-то должен вмешаться». Я чувствовал, что глубоко под моим пристрастием к наркотику и стремлением к саморазрушению лежит серьезная проблема психологического свойства. Если ее не разрешить, я буду постоянно возвращаться к амфетамину и в конце концов себя убью.

За год до этого или даже раньше, когда я был еще в Лос-Анджелесе, друг нашей семьи, Августа Боннард, бывшая к тому же психоаналитиком, посоветовала мне обратиться к специалисту. Нехотя я отправился к некоему доктору Сеймуру Берду, психоаналитику, которого она порекомендовала. На вопрос Берда, что меня привело к нему, я ответил:

– Справьтесь у доктора Боннард – я пришел по ее совету.

Я не только внутренне сопротивлялся – большую часть времени я находился под воздействием наркотика. А в этом состоянии человек может быть и очень приветливым, и покладистым, и «лечение» может двигаться вперед с огромной скоростью; только все это пустое и не оставляет никаких следов.

Но в начале 1966 года, когда я в Нью-Йорке искал психоаналитика, все было иначе: я понимал, что без посторонней помощи мне не выжить. Поначалу я не очень доверял доктору, поскольку он был слишком молод. Какой жизненный опыт, какие знания и терапевтические навыки могут быть у человека, лишь ненамного более зрелого, чем я? Но вскоре я понял, что встретился с личностью совершенно исключительного масштаба и с характером удивительной силы, с человеком, который легко разрушал возводимые мною линии обороны и не поддавался на мои уловки, со специалистом, который чувствовал, какую пользу, если я буду к нему терпим, я извлеку из интенсивного самоанализа, а также тех сильных и неоднозначных переживаний, пробуждение которых в пациенте предполагает принятая в психоанализе методика трансференции.

Но доктор Шенголд с самого начала настаивал, что будет работать со мной, только если я брошу наркотики. Препараты выводили меня за пределы возможностей психоанализа, и он не сможет заниматься со мной, если я буду их употреблять. Берд наверняка тоже так думал, но не говорил, в то время как Шенголд буквально вбивал в меня эту мысль каждый раз, когда мы с ним виделись. Меня пугала мысль оказаться «вне досягаемости» и еще более – опасность потерять Шенголда. Я все еще не избавился до конца от состояния психоза, вызванного амфетамином, с которым я пока не расстался. Вспомнив о Майкле, своем брате-шизофренике, я спросил Шенголда, нет ли и у меня шизофрении.

– Нет, – сказал Шенголд.

– Тогда, может быть, я просто психопат?

– Нет, – ответил доктор.

На этом мы и остановились, и в течение уже сорока девяти лет мы с этой точки не сходим.

1966 год был суровым и мрачным – с одной стороны, я боролся со своим пристрастием к наркотикам, с другой – начал понимать, что моя исследовательская деятельность никуда меня не приведет и не могла привести, поскольку я просто не рожден ученым-исследователем.

Я понимал, что не откажусь от наркотиков, если не найду работу, желательно творческую, которая могла бы приносить удовлетворение. И мне крайне важно было делать что-нибудь осмысленное; таким делом для меня и стала работа с пациентами.

Как только в октябре 1966 года я начал клиническую работу, то сразу почувствовал себя лучше. Пациенты мои были достойны восхищения, и я заботился о них. Я начал ощущать значимость своих клинических и терапевтических способностей и, кроме того, чувство независимости и ответственности, которых я был лишен, пока учился и был аспирантом. Меня все меньше тянуло к наркотикам, и я становился все более открытым для психоанализа.

Правда, в феврале 1967 года у меня вновь был период, когда я подсел на наркотики, но в этот раз – совершенно парадоксальным образом – мой кризис разрешился в творчестве и показал мне, на что я могу быть способен: я написал очень приличную книгу о мигрени и понял, что могу написать еще не одну. Это не было просто смутным ощущением некоего потенциала; в момент наркотического подъема ко мне явилось ясное и четкое представление о характере моих перспектив в неврологии и писательстве. Наркотическое возбуждение ушло, а это представление осталось со мной. Я уже никогда не прибегал к амфетамину, хотя иногда страстно желал его (мозг наркомана и алкоголика уже не изменить; возможность, соблазн возвращения к зелью никогда не исчезают ни у того, ни у другого). И теперь я уже не был вне досягаемости, а потому психоаналитик мог со мной работать, и эффективно. И я думаю, именно это спасло мне жизнь. Еще год назад, в 1966 году, ни я, ни мои друзья не были уверены, что я доживу хотя бы до тридцати пяти. Но с помощью психоанализа и добрых друзей, получая удовлетворение от клинической работы и писательства, благодаря немалой доле везения и удачи, я, вопреки всем ожиданиям, уже перевалил за восемьдесят.

По-прежнему два раза в неделю я вижусь с доктором Шенголдом – так я себя веду уже пятьдесят лет. Мы придерживаемся приличий: он – всегда «доктор Шенголд», я – всегда «доктор Сакс». Но именно благодаря этим условностям мы так свободны в общении. И то же самое относится к моей работе с пациентами. Они могут рассказать мне нечто, а я могу у них спросить то, что в обычном общении рассказать и спросить было бы непозволительно. И кроме того, доктор Шенголд научил меня обращать внимание на то, что лежит за пределами сознания и вне власти слова.

Для меня было большим облегчением в сентябре 1966 года прекратить лабораторные исследования и заняться лечением реальных больных в клинике в Бронксе, специализирующейся на головных болях. Я предполагал, что моей основной заботой станет головная боль и еще что-нибудь по мелочи, но вскоре я обнаружил, что ситуация здесь гораздо более сложная, по крайней мере у пациентов с так называемой классической мигренью, которая может не только стать причиной серьезных страданий, но и вызвать огромное количество разнообразных симптомов – настоящая энциклопедия неврологии.

Многие из пациентов говорили, что посещали своих терапевтов, гинекологов, офтальмологов, но так и не смогли получить от них внимание в должной мере. Эти разговоры дали мне возможность понять, что не так с медициной в Америке – здесь стало слишком много узких специалистов. А вот врачей общей практики, обычных терапевтов, которые должны формировать основание пирамиды здравоохранения, становится все меньше. Мой отец и двое моих старших братьев были врачами общей практики, и, идя вслед за ними, я решил считать себя не очень серьезным специалистом по мигреням, а обычным терапевтом, которого прежде всего и должны посетить эти пациенты. Я понял, что должен выполнить мою главную обязанность: подробно расспросить больных о всех сторонах их жизни.