За окнами начинался новый день. На календаре было 25 января 1937 года. Это был день всех студентов – Татьянин день.

У Ольги мучительно болела голова. Она болела уже целую неделю, не переставая ни на минуту, ни днем, ни ночью. Она уже не знала, когда была ночь и когда начинался день. В камере было холодно и сыро. От влажных стен веяло могилой. Иногда казалось, что её уже похоронили и никто не догадывается, что она ещё жива.

Сначала она пыталась считать, читать про себя стихи, вспоминать прежнюю жизнь, но потом уставала, забывала начало, мысли путались, и она всё больше ощущала, как разум покидает её. О том, что она в тюрьме уже неделю, она знала по количеству вызовов к следователю. Каждый день, примерно в одно время – точного часа она не знала, – дверь камеры шумно открывалась, и её грубо выталкивали в коридор и вели под конвоем в кабинет следователя.

Тот был одет в серый костюм, несвежую белую рубашку, узел галстука был ослаблен. Он смотрел красными от усталости глазами поверх очков, и в этом взгляде читалось явное превосходство над ней. И только в глубине этих глаз она видела искорки затаённого глухого животного страха. Следователю надо было допрашивать Ольгу, это называлось снимать показания. Ему было страшно от того, что если вдруг он ошибётся или проявит хоть малейшую слабость к этой женщине, то его тоже будут допрашивать, а может быть, и пытать.

Он работал в НКВД всего лишь первый год и ещё не успел привыкнуть ко всем тем ужасам, с которыми ему пришлось здесь столкнуться. Что-то человеческое, живое ещё оставалось в его душе. Иногда ему хотелось убежать, спрятаться, не видеть этих кошмаров. Первое время они снились ему каждую ночь, но потом жена стала давать ему успокоительные таблетки, и, когда его охватывал страх, он уже не переживал его так сильно.

Каждый день он уговаривал себя, что перед ним враги народа, что хорошие, честные люди сюда не попадают. Весь народ строит светлое будущее, а некоторые отступники не хотят строить со всеми и пытаются внести сумятицу, разброд в чёткие ряды, и таких людей надо вырывать, как сорную траву. Он смотрел на Ольгу и пытался себе представить её жизнь.

Сам следователь был из простой рабочей семьи, учился на рабфаке, работал на заводе. Год назад на завод пришла разнарядка в НКВД. Его пригласили в партком, сказали, что доверяют очень важное дело, и он должен оправдать доверие партии. Выбора не было, никто не спрашивал, согласен он или нет. Его поставили перед фактом, и теперь надо было соответствовать.

Ольга невидящим взглядом уставилась в угол. Сначала она ещё пыталась объяснить, что всё происходящее было ошибкой, что её сын Сергей не враг народа и не иностранный шпион, что он честный, добрый, уважаемый человек. Но никто не слушал. Она – мать, значит, заинтересована в том, чтобы скрывать от правосудия ошибки своего сына. Да и как в дворянской среде мог вырасти честный работник, если она сама владела фабрикой и на глазах сына эксплуатировала трудящихся?

Потом Ольга уже перестала что-то объяснять. Она молчала. Следователь начинал кричать, требуя подписать бумаги. Она не подписывала, тогда её били, но физическая боль не заглушала душевную. Били по лицу, по животу, по спине. Она падала на пол, и последнее, что откладывалось в памяти, это жесткий каблук кованого сапога конвойного солдата. Её грубо выталкивали в соседнее помещение, обливали водой, чтобы она пришла в себя, и отводили в камеру до следующего допроса.

Ольга ничего не знала о судьбе детей и Натальи. Она молила бога, чтобы он вразумил Сережу остаться в Париже и не возвращаться в Россию. Её пугала судьба дочери и Натальи. Это были молодые и красивые женщины, и с ними могли сотворить всё что угодно. Радовало лишь то, что Наталья Дмитриевна не дожила до этих дней.

В камере Ольга немного приходила в себя. Есть она не могла, да и ту похлёбку, что приносили, трудно было назвать едой. Она только жадно пила воду, как будто с каждым глотком пыталась вернуться к жизни. Её всё чаще посещали мысли о самоубийстве, но она не знала, как это сделать здесь, в камере, где в глазок за ней постоянно присматривал надзиратель и где был только тощий матрац, брошенный на пол, деревянный стол, прибитый к стене, да ещё параша, которую не выливали ни разу за то время, что она находилась в тюрьме.

Чтобы не сойти с ума, Ольга вспоминала в подробностях все дни своей жизни. Она думала о них в разной последовательности. Иногда начиная с рождения и до сегодняшнего дня, иногда наоборот. Она пыталась вспомнить даты, подробности всех событий. Это отвлекало, позволяло немного забыться. Одиночество было самым страшным испытанием. Она разговаривала с кусочком неба, которое было видно в тюремное окошко. Иногда луч солнца скользил по камере. Она устало поднимала голову, здороваясь с ним.

Звуки в камере были глухие. Слышен был только шум голосов, но разобрать слова было невозможно, да ещё доносились шаги конвоя по коридору. Иногда звучала громкая матерная брань. Ольга радовалась любым звукам, это напоминало, что она ещё жива. Глаза плохо видели. Они распухли от слез, потом от синяков и шишек, которые оставались после каждого допроса. Ей не хотелось открывать глаза. Она сидела, пытаясь погрузиться в свой привычный мир.

На восьмой день в комнате следователя за столом кроме него сидели ещё два человека, старше по возрасту и, видимо, по званию. Все были в штатском. Ольгу поставили перед ними. Она на секунду представила себе, как она выглядит в рваном, грязном платье, с непричёсанными волосами, разбитым лицом. Ей были глубоко неприятны эти люди. Не хотелось ни их жалости, ни участия. Хотелось только, чтобы поскорее всё закончилось и наступил какой-то конец, пусть самый страшный. Она уже не боялась смерти. Даже если расстреляют, это будет облегчение, наступит конец всем мытарствам.

Следователь зачитал приговор. Она услышала только последнюю фразу, что её приговорили к двадцати пяти годам лишения свободы по статье пятьдесят восьмой, как врага народа, без права переписки. И она будет переведена из тюрьмы в лагерь.

Ольга только спросила, может ли она узнать о судьбе близких. Ей ответили резким отказом.

После зачтения приговора Ольгу отвели уже в другую часть тюремного здания. Когда конвойный открыл перед ней дверь новой камеры, Ольга увидела огромное помещение, похожее на казарму. В два ряда стояли нары, в конце комнаты было большое зарешёченное окно. У двери стояла параша. Все нары были застелены одинаковыми синими одеялами, подушки были без наволочек. В камере была только одна женщина в сером платье, с косынкой на голове. Она сидела за столом и что-то писала. Ольга обрадовалась чистоте и хоть какому-то уюту, который был здесь.

Конвойный подвел Ольгу к нарам, стоящим у двери. Бросил ей одеяло и подушку и молча вышел. Ольга села на нары и тихо заплакала. Это были слезы радости. Она снова была среди людей. Осталась жива. Про то, что ей дали двадцать пять лет лагерей, она старалась не думать. Казалось, что это страшная ошибка и её должны исправить, что её оправдают, и они опять все будут вместе.

Женщина в сером платье подошла к Ольге, села рядом, не говоря ни слова. Ольга спросила, как её зовут, где все и что с ними будет дальше. Женщина смотрела куда-то вдаль, блаженная улыбка застыла на лице. Она не произнесла ни слова.