Она изобразила желание пообщаться, уперев одну руку в бедро:

– У вас новый друг, молодой хозяин Скотт?

– Ни больше ни меньше, – согласился он, почти опустошив стакан.

– Это мило. Он будет с вами в Бичфилде?

– Нет, Бриджи, – вмешался Гарри. – Если тебе это интересно, у него слабая грудь и в настоящее время он не ходит в школу.

– Да ну, это интересно. И где же он получает свое образование?

– У него есть домашний учитель.

– Домашний учитель?

Не обращая внимания на Гарри, который уже пристроился к блинам, она уставилась на меня холодным пронзительным взглядом. Тем не менее ее тон был уверенным, когда, словно размышляя, она осведомилась:

– Но простите… Разве я не видела вас на Клей-стрит со школьной сумкой?

Я изобразил недоверчивую улыбку. Это были жалкие потуги.

– Конечно нет.

– Странно, – продолжала она. – Я могла бы поклясться, что это вы. Там, возле школы Святой Марии?

Я был бледен. Улыбка застыла на моих губах. Без особого успеха я попробовал боком ретироваться к двери.

– Я не знаю, о чем вы говорите.

– Вы уверены, что это были не вы?

– Более чем! – разозлился я. – Какого черта мне там делать?

Глядя на меня, она помолчала, а потом медленно произнесла:

– И петух трижды пропел[76].

Гарри зашелся от смеха:

– Глупая Бриджи. Петух просто кукарекнул. Ку-ка-ре-ку!

Но Скотт-Гамильтон не улыбался, а смотрел теперь на меня с большим любопытством:

– Заткнись, Гарри. Давай на выход.

Чай в гостиной, где я надеялся сиять, купаясь в славе, был мукой. Несмотря на усилия озадаченной миссис Скотт-Гамильтон, разговор потрепыхался и умер. При первой же возможности я сказал, что должен идти.

– Неужели? – сказал Скотт, тут же встав. – Жаль, что уходишь, – сказал он с холодной вежливостью, провожая меня к входной двери.

– Мне нужно кое с кем встретиться, – сказал я.

Он поднял брови с легкой, презрительной улыбкой.

– С домашним учителем? – Это все, что он сказал напоследок.

Я вышел из дома и пошел по аллее мимо двух садовников, теплицы для персиковых деревьев и двух теннисных кортов. Больной от стыда и слепой от гнева, я не видел ничего вокруг. Сердце переполняла жгучая горечь, и я проклинал Скотта, всех этих Скоттов-Гамильтонов, Бичфилд, крикет-клуб, весь мир, а прежде всего – самого себя. Я ненавидел и презирал себя со всеразъедающим ожесточением, которое, притом что было чревато большой бедой, инстинктивно вело меня к школе Святой Марии, – так убийца поневоле возвращается на место своего преступления. Неужели последние слова Бриджит настолько меня уязвили, что вызвали в моей вероломной душе сожаление и раскаяние, каковые чувства можно было замолить только уединенным визитом в церковь? Даже если это и так, я не дошел до убежища, где мог бы покаяться. За библиотекой «Виктории», на перекрестке главной магистрали и Клей-стрит, шла игра, обычная примитивная дворовая игра в «пни банку», которую затеяла на городской трассе кучка моих школьных товарищей-оборванцев. Зрачки мои расширились. Вот, подумал я, ровня мне. Встреченный радостным одобрением, презрев свой патрицианский вид, я включился в игру – бегал, пинал, поскальзывался, падал в сточную канаву, орал и обливался по́том, наслаждаясь сознанием того, что избавляюсь от фальши и показухи, в которых погряз последние два месяца.

В самый разгар схватки я услышал пронзительный и тревожный оклик. Я поднял глаза. На меня в ужасе смотрела пожилая дама в крапчатой вуали и в боа из перьев, со связкой библиотечных книг под мышкой. Это была мисс Гэлбрейт, одна из подруг мисс Гревилль, приходившая к ней на чаепития, с кем незадолго до этого я раскланивался, – она играла на скрипке и писала красивые акварели.

– Лоуренс! Что ты здесь делаешь! С этими ужасными маленькими оборванцами!

– Играю.

– О нет, нет, только не с этими кошмарными юными хулиганами! Ты должен немедленно пойти домой.

– Не пойду.

– Идем со мной, дорогой. – Она взяла меня за руку. – Ты должен.

– Нет! – вырвавшись, выкрикнул я. – Я не пойду. Это мои друзья. А вы можете идти к черту!

Игра продолжалась до заката. Я не сдавался, пока не почувствовал себя полностью очищенным. Затем, представив себе, что с началом школьных занятий на следующей неделе можно будет играть хоть каждый день, я отправился домой, в порванных на колене фланелевых штанах, усталый, грязный и грустный, но на данный момент – успокоившийся.

О, тоска той наступившей зимы, когда я, под вечно плачущим небом, ходил с опущенной головой, тенью самого себя, в школу Святой Марии и из нее, выбирая какие-то окольные пути, сторонясь всего, что касалось Бичфилда, точно так же как мои предки-крестьяне шарахались от голодающего, охваченного тифом города Бэндон. К сожалению, альтернативный маршрут преподносил мне иногда болезненное напоминание о моем падении, когда на повороте дороги я неожиданно сталкивался с процессией младшеклассниц из школы Святой Анны – с этой колышущейся цепочкой идущих парами девочек в нарядной зеленой униформе, аристократически надменных, да, до дерзости надменных, кому я должен был уступить тротуар, смиренно сделав шаг в сточную канаву. Когда я стоял там, отверженный и ничтожный, одну из них я все же провожал взглядом – очаровательную маленькую блондинку с парой длинных золотых косичек, которые качались в такт ее бойким шагам. Именно она своим обаянием подтверждала мой статус изгоя. Я даже случайно узнал ее имя. Когда она промелькнула мимо, заранее задрав свой носик и глядя только лишь прямо перед собой, ее напарница обронила своим высоким, с ардфиллановской метой голоском: «Послушай, Ада, это ужасно мило!» Далее я продолжил свой путь, а Ада стала пробным камнем недостижимого мною, символом моих страданий, главной героиней моих фантазий, которые я создавал не только днем, но (еще чаще) ночью, в постели, прежде чем заснуть. Ада, дорогая Ада, в компании с Хестоном и Джорджем Ганном восторженно смотрела, как я шел с битой за сотней очков на главный турнир года. Мой комплекс Ады в разных его комбинациях и вариантах приводил меня в состояние восторга – я тонул в сверкании ее восхищенных взглядов. Как часто она наклонялась ко мне и восклицала: «О, послушай, Лори, это ужасно мило!» И в каких высотах я парил благодаря ее ежедневным письмам!

Дорогой Лори,

как мне отблагодарить Вас за изысканные орхидеи? И как замечательно, что благодаря Вашей дружбе с леди Мейкл она позволяет вам собирать их в ее огромном и прекрасном зимнем саду. Я буду хранить их как постоянное напоминание о Вашем внимании ко мне.