Пожалуйста, не думайте, что я не заметила Вас, когда на днях проходила мимо. Мне просто пришлось притвориться.

Давно ли Вы были на болотах в последний раз? Было бы славно, если бы мы однажды встретились там. Но конечно, у нас тут, в Святой Анне, большие строгости. Вот почему так мило писать Вам.

Искренне Ваша,

Ада

Я писал эти письма, сделав домашние задания, и бросал их в почтовый ящик, чтобы на следующее утро перед школой вынуть. По дороге на Клей-стрит я читал их с блаженной улыбкой на губах, которая, увы, постепенно исчезала, когда холодная реальность растворяла сон, порожденный не какими-то там чарами Ады, а лишь жаждой поклоняться ей.

К счастью, через несколько недель Ада мне наскучила. Возможно, она устала от меня, поскольку ее письма раз от разу становились все прохладней, а затем и вовсе прекратились. Но, по правде сказать, ее заменило более скромное существо, пожалуй, более достойное моей привязанности. Я влюбился в Amoeba proteus[77].

Случайно открыв учебник для начальной школы по зоологии под названием «Жизнь пруда», из библиотеки мисс Гревилль, я, с ленцой поначалу, наткнулся на протозоа – Простейшие, одноклеточные животные организмы. Но эта встреча, которая, к моему спасению, вскоре стала страстью, вытеснила мои ботанические исследования прошлого года, убедив меня, что я должен стать ученым.

По весне я стал возвращаться из своих болотных экспедиций не с образцами растений в контейнере, а с заполненными водной взвесью банками, где кишела увлекательная жизнь, и, когда мой глаз приник к окуляру цейсовского микроскопа мисс Гревилль, мне открылся новый, неизвестный мир. Этот мир был населен удивительными микроскопическими существами, чья сложная деятельность, от глотания диатомовых водорослей и образования пищевых вакуолей до раздвоения хромосом и разделения ядра в заключительном акте клеточного деления, наполняла меня трепетом, который только усилился, когда, после знакомства с этими простейшими одноклеточными существами, я увидел более редких и более диких обитателей подводных джунглей: одинокую колонию вольвокса, юркую коловратку, изящную раковинную корненожку. И какая была радость, когда одним мартовским вечером великолепная инфузория, взмахивая всеми своими ресничками, величественно проплыла в поле моего зрения сквозь зеленые водоросли.

Это увлечение по-настоящему поддерживало меня в период апатии и неопределенности, когда я чувствовал, что я нигде. Я понимал, что Святая Мария больше не сможет меня удержать и что скоро я из нее уйду. Тем не менее я не осмеливался спросить маму о своем ближайшем будущем. Задавать подобные вопросы не позволяло замкнутое выражение на ее лице – мне не хотелось гадать, что оно означает, но инстинктивно я читал в нем предзнаменование того, что всем моим надеждам не суждено сбыться.

Поначалу, благодаря сочувствию к ней и уважению к памяти отца, маме удалось наладить дела в агентстве. Но постепенно начался спад, конкуренция усилилась, и все чаще и чаще мама возвращалась домой со все меньшим числом заказов и с застывшим озабоченным взглядом, означавшим, что мы должны жить экономнее, – это развеивало блаженную атмосферу безопасности, в которой я пребывал до сих пор.

Месяцы шли, и становилось все более очевидным, что нам страшно не хватает денег. Особенно это стало заметно по нашему рациону, поскольку, хотя худшее было еще впереди, мама теперь отдавала предпочтение самым дешевым продуктам, таким как печеные бобы, вареная треска и запеканка из мяса с картофелем, что было воспринято мною не без примеси горечи, притом что те основательные ланчи, которыми мисс Гревилль потчевала мой избалованный желудок, практически прекратились.

И в самом деле, среди наших проблем была еще и эта, то есть некая загадочная тайна моей благодетельницы, оставшаяся тогда вне моего разумения. Мисс Гревилль, занятая новыми непредвиденными делами, теперь редко бывала дома во время ланча. Когда я возвращался из школы в полуденный перерыв, вопреки всему надеясь быть приглашенным к столу, в зале меня с мрачной улыбкой, от которой падало сердце, встречала Кэмпбелл, заявляя: «Ланч сегодня не подается, молодой хозяин Кэрролл». Она придавала слову «хозяин» неуловимо язвительную интонацию, чем глубоко ранила меня, – чувство моей отверженности только росло, когда, втягивая расширенными ноздрями идущие с кухни вкусные запахи собственного ланча Кэмпбелл, я медленно поднимался наверх, где на столике находил записку, оставленную мамой: «Дорогой, суп в горшке на плите, чтобы ты его разогрел. И немного холодного рисового пудинга в шкафу».

Что, спрашивал я себя неоднократно, происходит с мисс Гревилль? По отношению ко мне и маме она была еще более приветливой, оживленной и благожелательной, чем когда-либо. И все же маме казалось, что за этой расточительностью добрых чувств кроется что-то гнетущее. Сначала маме было приятно получать приглашения на эти маленькие чайные вечеринки и даже поиграть и попеть там. Но теперь, возвращаясь из Уинтона, усталая и подавленная, она явно не была настроена на подобное веселье, и только однажды в предыдущие шесть месяцев, когда мисс Гревилль развлекала своих подруг из школы Святой Анны вечерним музицированием, мама с неохотой приняла в этом участие, да и то потому, что чувствовала себя обязанной исполнить что-то или, по крайней мере, поаккомпанировать виолончели мисс Гревилль. После этого она вернулась в депрессии, явно не желая подобным образом общаться в дальнейшем. Трудно было избежать вывода о том, что чем настойчивее мисс Гревилль предлагала тесные дружеские отношения, тем упорнее моя мама избегала их, но не открыто, а скорее осторожно, как бы стремясь умерить эти поползновения. Я особенно отмечал эту сдержанность в маминой манере по воскресеньям, когда мисс Гревилль, одетая для церковной службы в роскошный кремовый, с высокой талией костюм и огромную пеструю шляпу поверх шиньона, с зонтиком в руках, затянутых в белые перчатки, источая слабый запах пармских фиалок, поднималась к нам за одобрением своего вида.

– Это мне подходит? Как я вам, Грейс? На меня обратят внимание?

Оглядев эту пышную, нарядную стать, мама сдержанно отвечала:

– Да, на вас, конечно, обратят внимание.

– И я так считаю. – Мисс Гревилль самоуверенно улыбалась. – А почему бы и нет, дорогая Грейс?

Конечно, мисс Гревилль всегда была усердной прихожанкой, а ее склонность к необычным нарядам не была для меня секретом, но в этих тщательно продуманных воскресных туалетах наверняка крылось какое-то значение, которое до сих пор ускользало от меня. Тем не менее я, в отличие от мамы, приветствовал непонятные пристрастия мисс Гревилль, независимо от того, в какой форме они проявлялись. Мало того что я действительно восхищался ею – «равнялся на нее», вот, пожалуй, самое подходящее выражение на сей счет, – я слишком хорошо знал, что она сделала для меня. И я смел надеяться, что она сделает еще больше. Действительно, ее интерес ко мне казался теперь единственным шансом обрести то, чего я больше всего желал.