Я держал эту мысль в голове, когда в один из мартовских дней, как это иногда случалось, мне посчастливилось узнать, что мисс Гревилль у себя дома. И подавался ланч. Радуясь тому, что мне не нужно на сей раз довольствоваться холодным рисовым пудингом, я умылся и тщательнейшим образом причесался, прежде чем войти в столовую. Мисс Гревилль приветствовала меня яркой одобрительной улыбкой. Если в нашей части дома царила печаль, то здесь, конечно, все было с точностью до наоборот. Мисс Гревилль в эти минувшие, ужасные для нас месяцы была постоянно в приподнятом настроении.

– Отлично выглядишь, Кэрролл, – одобрительно заметила она, когда я пододвинул для нее стул. – И правда отлично. Совсем другой человек по сравнению с тем захудалым мальцом, разбившим окно… Сколько лет прошло?

– Четыре года, мисс Гревилль.

Я не помню, о чем зашел у нас разговор после такого многообещающего начала. Не сомневаюсь, что он был интересным, так как эта замечательная женщина обладала необычайным даром затрагивать самые неожиданные темы и даже научила меня отвечать самым благовоспитанным образом и, разумеется, с толком. В тот день, однако, я поначалу был слишком занят прекрасно зажаренной говядиной, чтобы слышать все, что говорила мисс Гревилль. Однако разговор в конце ланча моя память сохранила полностью, вплоть до каждого слова. По своей давней привычке мисс Гревилль подошла с чашкой кофе к окну и, задержавшись там дольше обычного, вернулась к столу с очевидным намерением продолжить разговор.

– Ты исключительно благоразумен, Кэрролл… – начала она, глядя на меня пристально, но дружелюбно.

– Разве, мисс Гревилль?

– …и, благодаря мне, хорошо воспитан. Как часто в минуты нашей откровенности ты видел, как я подходила к окну, но ни разу не спросил меня почему.

– Это было бы невежливо с моей стороны, – подыгрывая ей, пробормотал я, как обученный сморчок. Ради жареной говядины, на вторую порцию которой уже косил глазом, я был готов трижды быть сморчком.

– Но ведь тебе было любопытно? – нажала она, не желая уходить от этой темы. – Признай, что ты на это реагировал.

Не зная, какой ответ будет в моих интересах – да или нет, я в конце концов склонил голову и, руководствуясь здравым смыслом, сказал:

– Мне было любопытно, мисс Гревилль.

– Но ты не догадался?

– Я подумал, что вы ждали друга, который каждый день проходил здесь.

– Молодец, Кэрролл!

Казалось, ей так понравилось мое умозаключение, что вечная потребность покрасоваться побудила меня продолжать:

– И кто бы это ни был, он, естественно, видит вас в окне.

Она улыбнулась:

– Но все это не имело бы смысла, если бы не обмен взглядами. Человеческие глаза, Кэрролл, как средство общения более выразительны, чем язык. К тому же более проницательны и правдивы. Язык может лгать, глаза – никогда. Еще говядины?

– Пожалуйста, мисс Гревилль.

Пока я был занят еще одним сочным куском мяса, она продолжала рассеянно играть со своим длинным, из бусин слоновой кости ожерельем, а на ее губах время от времени появлялась странная сдержанная улыбка.

– Ты, конечно, знаешь мистера Лесли, нашего викария в церкви Святого Иуды.

– Конечно, мисс Гревилль. Я часто вижу его на улице. Помните, он еще остановился и говорил с нами в тот первый день, когда вы вернулись с Глен-Фруина? В тот день, когда мы нашли morio.

– Конечно. Тебе он понравился?

– Он мне показался ужасно приятным молодым человеком.

– Нет, Кэрролл, «приятный» – не то слово. Оно такое жалкое. Очаровательный, если угодно, умный, отзывчивый, красивый. И не такой уж молодой. Он придет на чай в следующую субботу. Я хочу, чтобы твоя мама познакомилась с ним.

Наступила многозначительная тишина. Когда я закончил скатывать салфетку, надеясь продеть ее в серебряное кольцо для возможного использования в будущем, моя наставница благосклонно посмотрела на меня:

– Сколько тебе лет, Кэрролл?

– Тринадцать, мисс Гревилль.

– Как я уже говорила, ты стал другим. Фигурально выражаясь, я считаю тебя своим собственным творением. И я хочу, чтобы ты это понял. Независимо от того, какие перемены могут произойти в ближайшем будущем, я хочу что-то сделать для тебя.

Внезапно я почувствовал, как у меня заколотилось сердце. Правильно ли я истолковал ее слова или просто дал увлечь себя своими ожиданиями? Конечно, вопрос о том, сколько мне лет, был задан неспроста. Она часто говорила, что четырнадцать лет – это подходящий возраст для… Я не осмелился спросить, но моя мечта заставила меня выдавить:

– Может, отправить меня в приличную школу, мисс Гревилль?

Она сделала энергичный жест молчаливого согласия.

– Ну а что еще, Кэрролл? Очень хорошая школа… – Затем, заметив идиотский блеск в моих глазах, быстро добавила: – Нет, не здесь, Кэрролл. Боюсь, в здешнем заведении тебе будет не очень-то комфортно. Ты должен пойти в школу соответственно своей конфессии.

– Может быть… Роклифф… Мисс Гревилль?

– Зачем нам посылать тебя в Ирландию? Если ты настаиваешь на иезуитах, тебе больше подойдет Йоркшир в Амплхерсте, это по-своему очень даже неплохое учреждение.

Амплхерст! Там, без сомнения, была лучшая католическая государственная школа. Ошеломленный, я смотрел на нее сияющими глазами.

В тот день я так и не смог прийти в себя, не смог вернуться размечтавшейся душой в темницу зловонного класса на Клей-стрит. Я просто прогулял уроки – надел старые шорты и майку для долгой пробежки под дождем. Я любил бегать и считал, не без некоторых оснований, что умею бегать быстро. Эти долгие кроссы по пересеченной местности, на которые меня подвигла мисс Гревилль, как и утренние обливания холодной водой, которые, преодолевая дрожь, я терпел, означали не только лишь мою преданность наставнице, но и ее авторитет – она навязала мне режим, вполне чуждый моей природе, но соблюдая который я теперь получал удовольствие. Пробегая мокрыми окольными дорожками, прыгая через лужи, как будто каждая из них была Бичерс-Бруком[78], я тщетно надеялся наткнуться на Скотт-Гамильтона, дабы в миг встречи дать ему понять, какие блестящие перемены грядут в моей судьбе.

Когда я вернулся, мама была раздражена. Она пораньше вернулась на поезде и готовила на плите ужин.

– Ой, мама, опять бобы! – запротестовал я.

Она холодно посмотрела на меня:

– Где ты пропадал? И промок насквозь.

– Не сердись, – сказал я ей великодушно. – Я сейчас переоденусь. И потом, дорогая мама, у меня для тебя интересные новости.