бросали туда монетки. Бабушка иногда проверяла своего кота на вес – сильно ли потяжелел. У нее были на него далеко идущие планы. Но кот как будто и не собирался толстеть. Разумеется, бабушку это беспокоило. Она начинала подозревать неладное. Ее критичный ум подсказывал, что что-то тут не то. И вот однажды она заметила, что Петька как-то хитро на кота посматривает. Тогда она устроила засаду: в темном коммунальном коридоре за висящими на вешалке пальто и шубами затаилась и ждала. Петька пришел. Подошел к коту. Достал что-то из кармана (потом выяснилось: перочинный ножик), вставил лезвие ножа в щель копилки, аккуратно наклонил кота – и монетка выкатилась сквозь щель по лезвию.

– Ага! – закричала возмущенная бабушка. – Вор!

Она выскочила из-за пальто и шуб и набросилась на Петьку, повалив его с ног. Они катались по паркетному полу старой профессорской квартиры, дрались и молотили друг друга так отчаянно, что не заметили, как пришел кто-то из родителей.

Но о причине драки оба молчали.

Кота разбили перед Новым годом, и бабушка купила несколько красивых елочных игрушек, среди них красную звезду, которую надели на верхушку елки.

Бабушкин брат Петька погиб на войне.

О драке из-за кота с монетками она рассказывала мне много раз, поэтому я так хорошо запомнила эту историю.

Рассказывала ли она еще что-то – я не помню. Больше ссылок память не выдает, как ни формулируй запрос.

Все главное о нем погибло вместе с ним.

Еще что-то умерло с моей бабушкой.

Еще что-то – с кем-то, кто его знал, но кого никогда не знала я.

Возможно, единственное, что осталось от него, это пустяковая история про кота-копилку. История без морали, без глубоких чувств, без полета мысли. История, которая ничего не значит.

И это важное. Если нам не дано выбирать, что останется в памяти после нас, то пусть останется хоть что-то. У моей бабушки был брат. Его звали Петькой. Он таскал из ее копилки монетки, и она однажды подралась с ним. Все, что было по-настоящему, важное. Слова гаснут одно за другим, но несколькие, как последние звезды на утреннем небе, держатся дольше всех.

Как тот кот, я собираю в себя монетки, чтобы однажды быть разбитой. Все, что я смогу сохранить, я сохраню.

Петька завершен, но история про копилку осталась.

Конец стихов

Помню, как мы провожали Машку после летней сессии на первом курсе. Она еле-еле сдала экзамены, поэтому пребывала в счастливом офигении. Мы с Риткой оставались в Заводске: я при баб Маше с редкими вылазками домой, в Урицкое, а Ритка считала все эти моря-юга чем-то низменным (или ее не отпускали родители). Машка же решила поехать в Крым, потому что, с ее слов, там полно дешевой травы, которая растет чуть ли не на улицах: рви, суши и кури. Сначала ей предстояло доехать на поезде до Москвы, а оттуда самолетом в Симферополь. С собой она взяла лишь излюбленный рюкзачок, весь в значках с изображениями конопляных листков. Расцеловав нас на перроне – чтобы попасть в щеку Ритке, ей приходилось подпрыгивать, – Машка юркнула в вагон. Через минуту ее сияющее лицо уже обозначилось в окне: улыбка от уха до уха, обманчиво-голубые глазищи, светлые волосы ежиком.

Рядом со мной и Риткой на перроне стояли мужчина и женщина. Он – брюнет с элегантной проседью, в костюме, при галстуке и с портфелем в руке, она – статная, рыжеволосая, ярко накрашенная, в легком розовом плаще и с тонким шарфом на шее. Они о чем-то говорили, вдруг она порывисто обняла его, потом шутя оттолкнула (дескать, иди уже, долгие проводы – лишние слезы) и громко засмеялась. Тут ее заметили все, кто стоял рядом. Мужчина улыбнулся, чмокнул ее в щеку и заскочил в вагон. Женщина подождала, пока он появится в окне, принялась махать ему сначала рукой, а затем концом шарфа. Потом она резко схватила шарф за оба конца и потянула в стороны, изобразив, как будто задыхается: забилась в конвульсиях, свесила на грудь голову – и вдруг встрепенулась и лихо затанцевала что-то типа твиста. Все смотрели только на нее. Каждый пришел провожать кого-то своего, но казалось, что эта женщина тут, на наших глазах, прощалась с разумом, – а такое не каждый день увидишь.

Поезд тронулся. Мы с Риткой едва успели помахать Машке. Подруга медленно уплывала с наших глаз – в даль, в даль… Не сговариваясь, мы с Риткой рванули с места. Какое-то время бежали за поездом и махали, махали, махали… Как будто хотели исправить то, что попрощались недостаточно душевно…

Устав от бега и запыхавшись, развернулись и пошли по перрону к выходу с вокзала. Ритка ткнула меня локтем в бок: мимо нас проплыла та самая женщина в розовом плаще. Остановившись на секунду, она вздрогнула всем телом, как от неприятной мысли, расправила плечи и пошла вперед, на ходу поправляя шарф и застегивая плащ. Лицо у нее было искаженное, с росчерком боли.

– Думаешь, жена его? – спросила я Ритку.

– Любовница, наверно, – ответила она. – Разве жены так прощаются?

– Не знаю…

– Точно любовница, – мы шли от вокзала в сторону автобусной остановки, и Ритка развивала свою теорию: – Наверняка он с ней спит, когда приезжает сюда в командировки. Может, рассказывает ей, как сильно любит. И она ему верит. Может, даже верит… не по-настоящему, а просто потому, что ей хочется, чтоб он ее любил… как в романе.

– А может, ему хочется, чтоб его любили, как в романе, – предположила я. – И она любит. Просто потому, что может.

– Думаешь, любить – это так легко?

– Думаю, что любить вообще не обязательно. Для того, чтоб человек думал, что его любят, любить точно необязательно.

– Я бы очень хотела любить… – Стоило Ритке заговорить о любви, как хрипотца в ее голосе становилась томной, почти эротичной. – Знаешь, мне очень нравится Селиверстов… Но мне кажется, он себя любить не позволит. Я бы, знаешь, хотела бы его вот так провожать на вокзале…

Я не могла представить Ритку – такую правильную и серьезную – танцующей посреди толпы на перроне. У нее волосы всегда собраны в хвост, губы поджаты, а взгляд строг. Даже сейчас, когда мы просто шли по улице, ее шаги звучали звонко и четко, шаги на пятерку. Мои же были какие-то слабенькие, шамкающие.

– Ты бы разве смогла?..

– Если бы его провожала – смогла бы. Ради него, мне кажется, я все-все смогла бы… Мы ведь все рождаемся ради любви, Лен. Вот сколько мы