и в аудитории не хватало мест, иногда сидели втроем за одной партой, – но эта теснота была каким-то аналогом родства, потому что всем хотелось чувствовать себя своими, срастись, сплавиться в одно существо – счастливое и бесстрашное студенчество. Верхнюю одежду мы складывали на подоконники в аудитории. Из окон дуло, куртки и шубы, скатанные валиками или просто неаккуратно брошенные, примерзали к подоконникам. Некоторые преподаватели ругались, требовали сдавать верхнюю одежду в гардероб, но после окончания занятий там начиналось такое столпотворение, что всякий, кто отважился сдать куртку, потом был вынужден задержаться еще на пятнадцать минут (а то и на полчаса), чтобы получить обратно свою драгоценную одежду. А эти полчаса вечером – это такое сокровище! Да за полчаса до дома или общаги доехать можно. Поэтому как на нас ни орали, а мы продолжали оккупировать подоконники. К тому же так меньше дуло.

Тот вечер я помню очень хорошо, была последняя пара. Я сидела с Риткой и Машкой, мы теснились втроем за одной партой и пытались конспектировать. А еще толкались, подхихикивали, воровали друг у друга цветные ручки.

Ираида Игоревна, наша преподавательница, читавшая курс зарубежной литературы XVI–XVII веков, ходила между рядами парт, то ли желая быть ближе к народу, то ли надеясь, что так мы будем меньше шуметь. Она носила темно-синий свитер и черные джинсы. Рукава свитера были растянуты, и, когда она проходила мимо меня, я видела, как она теребит пальцами торчащие из шва нитки. Говорила Ираида Игоревна очень тихо.

За окном – темнота, и лекция звучит как колыбельная. Вроде хочется, чтобы пара скорее закончилась, и в то же время пусть бы она не заканчивалась вообще – сидеть так вечность в теплой аудитории, слушать преподавателя, писать и никогда не выходить на холод.

– Джон Донн похоронен в соборе Святого Павла, а его эпитафия по-английски звучит как игра слов… John Donne, Undone… Можно сказать: Джон Донн – завершен. Или доделан, если буквально…

Машка толкнула меня под руку, и я чирикнула через всю страницу.

– Ай!

– Стихотворение «Прощание, запрещающее печаль» переводилось многими поэтами… наверное, идеальный его перевод невозможен… по-английски вы не поймете, к сожалению… мне нравится перевод Шадрина, хотя многие предпочитают переводы Кружкова или даже Бродского… хотя мне кажется, что нобелевский лауреат с задачей не справился… души смиреннейшей в тиши… ухода люди не услышат… – Ираида Игоревна начала читать без паузы между своим рассказом и поэтическими строками, от этого многие даже не сразу сообразили, что это стихи. Читала она монотонно, механически, как будто просто заполняла время словами, чтобы не стоять посреди аудитории молча, глядя в пустоту, – чего ей, возможно, и хотелось. Быть может, она не верила, что кому-то интересен Джон Донн, что кто-то ее услышит, – но я услышала.

В тот вечер я по-настоящему почувствовала, как тихо уходит смиреннейшая душа, как она аккуратно закрывает за собой дверь, так что только несколько прядок холодного воздуха проникает в комнату – и все. Я видела, как она уходит, никем не замеченная, свободная и печальная, а люди понимают, что ее нет, только когда она уже далеко…

Я слышала эти стихи и знала: она вот сейчас идет по этим улицам, невидимая, просто идет сквозь ноябрьский снег, но я знаю, что она там, а она наверняка знает, что я здесь…

Я не слышала ни Машки, ни Ритки.

Я видела только Ираиду Игоревну, которой из красивого досталось только имя.

Я не знала, что через пару лет она неожиданно выйдет замуж за немца, уедет в Германию и у нее будет огромный дом, трое детей и собака.

Я не знала, что Машка поделится со мной любовником.

Я не знала, что поделюсь с Риткой фантазиями.

Я не знала, что буду слоняться по свету, как та неприкаянная душа.

Но сейчас, когда я вспоминаю об этом, я думаю, что не тот вечер был частью наших жизней (частью, забытой всеми, кроме меня). Нет, это мы все – Ираида Игоревна, я, Ритка и Машка, были частью судьбы этого стихотворения, которая началась в шестнадцатом веке, продолжается до сих пор и продолжится после нашей смерти, после того, как каждый из нас, громко хлопнув или тихо притворив дверь, все же уйдет из этого душного мира во внешнюю тьму.

А прощание, запрещающее печаль, останется бесконечным и станет и нашим прощанием.

Тот вечер – когда мы кололи друг друга ручками, шубы примерзали к подоконникам, а тьма – к окнам, станет лишь одним из множества эпизодов в истории одного стихотворения. Одним из миллионов прочтений и звучаний. И ни у кого из нас не будет и не может быть более сложной и объемной судьбы. Даже у самого Джона Донна. Потому что человек – это мало, как ни крути.

Это очень и очень мало.

У бабушки Маши был двоюродный брат, звали его Петька.

(Это – важное. Не знаю, почему тянула, почему так долго не рассказывала. Может, потому, что его мало, важного. Когда носишь в себе важное, как будто защищен им. Весть хранит вестника, а не наоборот. Впрочем, это другое.)

У моей бабушки был двоюродный брат, звали его Петька. Я не знаю, как он выглядел, но вот бабушкина детская фотография у нас сохранились. Худенькая, блеклая девочка в белом платьице. Одно плечо чуть выше другого, ручки сложены на коленках, а на лице то самое выражение, по которому легко можно понять, что человек впервые надел новую одежду и весь в напряжении, пытаясь к ней приспособиться. А может, я ошибаюсь, и мне так только кажется, потому что бабушка не улыбается. Тогда детей не учили улыбаться для фото. У людей были более важные занятия, чем учиться улыбаться, – и бабушкины родители кажутся такими же хмурыми и неприветливыми: прабабушка в платке и темном платье в пол и прадед в каком-то длинном то ли пиджаке, то ли пальто.

Я думаю, бабушкин брат был на нее похож. Белобрысый, костистый. Смотрел волчонком, грыз ногти, ставил кляксы в тетради по чистописанию.

Они все – бабушка, ее родители и родители Петьки – жили в одной большой квартире в Ленинграде. Это была коммунальная квартира, до этого в ней жили богатые люди, эмигрировавшие после революции (а может, с ними случилось и что похуже, кто знает).

Бабушка рассказывала, что у нее была копилка в виде кота.

Всякий раз, когда к ним приходили гости, бабушка – тогда еще девочка – выходила с этой копилкой и гости