табачном дыму носился образ Нины, насмешливый, дразнящий, желанный. Он задыхался от ревности, злобы, ненависти. Как она могла? Он вспоминал прошлое, первый год своей жизни с ней. Погребицкий был частым гостем в его доме, возил Нину на прогулки, в театр, а он так слепо доверял жене. Может, уже тогда она обманывала его и вместе с любовником смеялась над его простодушием, доверчивостью?

Всю ночь он не сомкнул глаз.

Днем Баженов пришел к Анастасии Васильевне в номер сказать, что он остается в Петрозаводске по делам леспромхоза дня на два.

— А это вам на память о совещании.

Он преподнес ей большую книгу в добротном переплете.

— «Калевала»? Спасибо, Алексей Иванович. Я давно хотела приобрести эту книгу.

— Прочтите из второй песни о севе леса в Карелии.

Анастасия Васильевна нашла нужную страницу, прочитала вслух:

Засевает он прилежно

Всю страну и все болота.

Все песчаные поляны,

Каменистые равнины.

На горах он сеет сосны,

На холмах он сеет ели,

На песках он сеет вереск,

Сеет кустики в долинах.

Сеет он по рвам березы,

Ольхи в почве разрыхленной

И черемуху во влажной,

По местам пониже — иву,

На болотистых — ракиту,

На святых местах — рябину.

На песчаных — можжевельник

И дубы у рек широких…

— Чудесно! — воскликнула Анастасия Васильевна.

— Вяйнямейнен знал лесоводство не хуже наших ученых, — пошутил Баженов. — Герой Калевалы занимался делом. Он не ездил на совещания, не писал диссертаций, не получал повышенных окладов. Он работал. И с каким знанием дела! «На горах он сеет сосны… Сеет он по рвам березы…» А вы, товарищи-лесоводы, занимаетесь разговорами. Разве не так? Сколько людей получило и получает ученые степени благодаря лесу. Лес их кормит. Пора бы ученым отдать лесу должок.

Анастасия Васильевна слушала Баженова, чуть прищурив глаза.

— Перед лесом, Алексей Иванович, мы все в долгу. Разве только вот такие ученые, как профессор из Ленинграда, я вам о нем уже говорила, — оплатили лесу свой долг сполна. Вся их жизнь была посвящена лесу, их наука не оторвана от практики. Честь им и слава. Ими мы гордимся, на них наша надежда. А вот такие ученые, как профессор из Белоруссии, чувствуется, что они заперлись в своих кабинетах, углубились в «чистую науку», забыли о производстве, ради которого, собственно, и надо делать открытия, — им, как вы выражаетесь, пора отдать лесу должок. А мы, лесники, заняты тем, что готовим вам лесосеки для рубки: отводы съедают все наше время, всю нашу энергию. Новым лесом на вырубках мы почти не занимаемся. Вы же, лесорубы, одержимы одним желанием: взять у леса все и ничего по делать для его возрождения.

— Поклеп на наших лесорубов. Чистейший! — попробовал отшутиться Баженов.

— Нет, Алексей Иванович, все правда. — Анастасия Васильевна закрыла книгу, положила на стол. — К сожалению, такова действительность. Плохо мы еще заботимся о новом лесе. Что мы ответим нашим внукам, когда они спросят нас: «Это вы так хозяйничали в лесах, дорогие дедушки и бабушки?»

— Пока наши внуки вырастут, много воды утечет, — улыбнулся Баженов: ему не представлялось, как это он будет «дедушкой». — А расцвет лесного хозяйства наступит раньше, чем вы думаете. Кстати, какие же, все-таки, планы намечены вашей секцией? Вы мне расскажите.

Анастасия Васильевна стала рассказывать.

Баженов молча слушал ее. О Погребицком ни он, ни она не сказали ни слова. Будто его и не существовало на свете.

Анастасия Васильевна в тот же день уехала кемским поездом. Дорогой она не скучала. Ее соседкой в купе оказалась старушка-сказительница. Интересная старушка. Глаза живые, не затуманенные годами, речь журчит, льется, словно родник среди камней.

— Одна живешь, Настасьюшка? Иди замуж. Молодая ты, видная. За пьяницу не ходи, намаешься. Женатого с женой не разводи: на чужих слезах счастье непрочное. Иди за хорошего человека, а за плохого не ходи, живи лучше одна.

Сказительница выходила раньше. На прощанье она сказала:

— Приезжай к нам в гости, Настенька. Речка у нас красивая, вода гремит, камни сердятся. Дом у меня хороший, сад, малина есть. Живу я с невестушкой, сыночка в Отечественную войну потеряла.

Когда Анастасия Васильевна сошла с поезда на своей остановке, она подумала о том, что Алексей Иванович вернется послезавтра, и в ее сердце шевельнулась радость. Он вернется сюда, в Хирвилахти…

19

На старых вырубках давние посевы дали богатые всходы. Лесок радовал. Анастасия Васильевна и Рукавишников в одном гнезде насчитали двадцать семь штук. Сосенки крохотные, сапогом затоптать можно. Трехлетние елочки — зеленые мохнатые звезды на стебельках. У одной сосенки обнажились корни — ниточки. Рукавишников присыпал их землей.

— Оживай, малолеточка. Вырастай красавицей. — Живые, непогашенные глаза объездчика тепло улыбались. — Эх, дожить бы до того дня, как сомкнутся кроны наших сеянцев! И ждать-то немного. Годков тридцать. Короток век у человека. Сосна в двести пятьдесят лет трухлявится, ворон в триста стареет, а мне бы до сотенки дотянуть, да чтоб помирать не на печи, а на травушке-муравушке лесной, под небом ясным, под солнышком ласковым, и чтоб птицы лесные пели.

Всходы радовали глаз. Не все они выживут, часть погибнет от дождей, солнца, копыт лосей, осиновая поросль и вейник у более слабых отнимут жизненные соки, но те, что приживутся, с годами пойдут в силу, вытянутся и зашумят кронами.

— Славный денек, Настасья Васильевна.

Да, день чудесный. Синь небес, жаркое солнце, яркая зелень хвойного бора, цветущие лесные травы. Тишина и простор.

— Всем семейством на свет божий вышли. Держи, Настасья Васильевна. — На широкой ладони объездчика сорванные в березняке белые грибы: золотистые шляпки на плотных белых пеньках.

— Больно хороша рощица, а?

Березовая роща ослепительно сияла под солнцем чистым серебром стволов.

— Лысеет мой объезд, Настасья Васильевна, — вздохнул Рукавишников, когда вышли на открытую вырубку, густо поросшую лиловато-красными колосьями иван-чая.

На вырубке, среди нежной зелени сеянцев, чернели трупы трех молодых елок, трех сестер — старшей, средней и младшей. Вместе им до полсотни лет. Их опалили огнем костра бездумные сучкорубы. А сколько таких, напрасно загубленных, по всему лесу! Тысячи…

— Больно шибко косят лесозаготовители, — покачал головой Рукавишников. — Давно ли Святозеро было, что тайга сибирская. Одна радость — зеленое кольцо: я на Святозере душой отдыхаю.

За вырубкой — зеленый оазис, запретная лесная зона. Берег реки в густой зелени нависших над водой кустов. В затоне цветут белые кувшинки и желтые водяные лилии. Дремотные струи реки