есть и я могу ее потрогать. Нет, не хочу назад, тянуло, понял, что тянуло, что давно хотел в Москву в ванну, в салон, в кабак, по бабам, но теперь понял, что не надо. Очередной трофей в виде жены не нужен, в одиночестве на данный момент есть свои прелести, осенью пока отсыпался и была работа вокруг дома, было вообще в кайф, зимой времени стало больше, да и торгашки мои прилагали усилия к тому, чтобы мысли соскакивали не в ту сторону. И сны снились соответствующие, но это не было проблемой, это не тяготило. Потому что утром проснулся, и не до того, чтобы осмысливать, потому как печь не топлена, вода в ведре замерзла и понеслось, и это реально, это то, что можно потрогать руками, а все остальное лажа и бред больной гордости.

За полчаса в моем хозяйстве ничего нового не случилось, только Томка с Иркой вышли на крыльцо курить, покупателей, видимо, не было, у бабок сериалы начались, остальные — кто в школе, кто на работе.

— Девчонки, вы же местные деревенские? — обратился я к ним.

— Не то слово. Самые что ни на есть местные, я из Питера, а Ирина из Таджикистана, — они захохотали, — и деревенские дальше некуда.

— От это да, то есть вы барышни не местные, перелетные, а я-то так надеялся…

— Теперь уже вроде местные. А ты надеялся-то на что? Тебе деревенские девушки больше нравятся? — выдохнула струйку дыма Ирина.

— Да не в этом дело. Помощь нужна, а вам бы тока хихикать и глазками стрелять.

— А чего нам не похихикать и чего не пострелять, или ты монахом заделался, или женатый? — Тамара тоже была в хорошем настроении.

— Да ну вас, я серьезно, а вы все об одном, девки. Весна на носу, скоро сажать-копать и прочее. Ну вскопать я еще могу, ну картошки мешок куплю и похороню на участке, а дальше я ноль, я нифига в этом не понимаю, мне что помидоры, что колбаса, я всегда считал, что они на одном дереве с булками растут.

— Ой, Сенечка, а ты тут прям окопаться решил, прям насовсем? Ну надо же, а мы думали, ты к весне сам в теплые края намылишься, вон я смотрю и вещички новые достал из закромов.

— Ир, вещи не достал, а привез, то все некогда было, да и по морозу охота в Москву была ехать, а остаться вроде да, вроде насовсем. А там как Бог даст.

— Слушай, ну а как же твоя супруга смотрит на то, что ты тут околачиваешь груши? — Тамара та прямая, та, видно, уже у Иваныча спросила, четко. Потому что Петровна дальше первой страницы паспорта не заглядывала, ей хватило того, что мы с Иванычем вроде как знакомцы, да и оформлять-то меня не надо. Вот бабы, вот сороки.

— Моя супруга смотрит на все это сквозь пальцы, да и на груши у нее аллергия.

— Н-да, все вы мужики одинаковые, у всех вас жены с аллергией, у кого на груши, у кого на жисть деревенскую. Вот интересное дело, кого не послушай, у всех жены злые, страшные, в постели бревно бревном, готовить не умеют, стирать, убирать вообще никак. Ну прям все на вас, мужчинках, держится, и денег заработать, и дом, и семья, — с ехидцей так высказалась Ира.

— Ну не, я не как все. Моя супружница дом содержала в полном порядке, прям по последнему слову современного дизайна, жрать готовила закачаешься, а красоты нереальной, прям модельный бизнес рыдал, когда я ее в ЗАГС отвел, а уж поклонников отколотить пришлось со счету сбился сколько, ну про в постели я в подробности не буду… — подмигнул я, — или вам в подробностях?

— Ты смотри, Том, какой он оказывается юморист. А я, вишь, первое время вообще думала, что он глухонемой, — вот Ирка, вот язва.

— Не, девчонки, я не глухонемой, я сосредоточенный.

— Чего же ты такой сосредоточенный и юморной от такой супруги то сбежал. Сам пойди несостоятельный в жизни супружеской? — вот Ирка, а, даже не краснеет.

— Ир, ты чего, совсем что ли…

— Да не, ну почему не состоятельный, я, Ирочка был очень состоятельный, такой состоятельный, что дальше некуда, дальше были только звезды, — разозлила, зараза, — ладно, Ирин, я не сильно люблю разговоры про "все мужики козлы", "все бабы дуры". Пустое это, все вроде одним миром мазаны, а тронешь этот мир и не обрадуешься. У каждого своего дерьма внутри.

Да, давно я с людьми не общался, тут явный перебор, чего-то устал я уже от общения, еще только нос из скорлупы высунул, а по нему уже настучать норовят.

— Ирк, ну разве же в жратве и поломойстве дело-то?

Замолчала, думает. Думай, дорогая, думай. Я в свое время не думал, я хотел и брал, вот и наворотил. А сейчас все мозги издумал, но многое обдумывай не обдумывай, не вернешь и не поправишь. Разве что посмеяться над тем, что не поправимо, потому что иначе не можется, иначе такой мешок с цементом на душе. И плакать хочется и страшно, вдруг совсем там закаменеет, потому что не могут мужики плакать. Не положено нам плакать. А так хочется оплакать и похоронить прошлое, и не вспоминать, но не хоронится оно, потому что новую жизнь не начнешь, старую жить надо дальше. А иначе понедельников на всех не хватит.

— А теперь, значит, ты не состоятельный, потому жена тебя бросила, — вот сука, послать ее что ли, или просто плюнуть и пойти делом заняться. Ну не глухонемой и все тут.

— Потому и бросила. Не нужен такой, — нет, пожалуй, пора привыкать. Она первая, но не она последняя, сколько еще дротиков в мою шкуру кинется. Мне еще разводиться, если трактор не переедет. А уж моя драгоценная оттянется по полной. Будешь ты, Ирка, тренажером терпения моего.

— Вишь, Томка, нам одни брошенные достаются, — потянулась Ирка к подоконнику, где лежала пачка.

— Ну почему достаются. Это когда это я тебе достался? А-а-а? Чего-то я такого не помню, когда это было-то, чтобы я тебе достался, красавица? Ты достань еще сначала. А я посмотрю, как доставать будешь, а то может ты только полы мыть