галстуком и с трехцветным шарфом через плечо выглядел великолепно. У него дрожал голос, дрожали и руки, державшие папку с актом о бракосочетании.

Эрнест был возбужденный, бледный, очень красивый и очень неловкий, когда надевал Тане обручальное кольцо. Таня улыбалась, губы у нее дрожали, а когда она надевала кольцо Эрнесту, то поглядела на него такими глазами, что Милан мгновенно успокоился: она не жалеет о докторе, любит нашего Эрнеста.

Весь этот обряд Таня с Эрнестом, Янчович и его разукрашенная канцелярия произвели сильное впечатление на Милана. Только одного он не понимал: почему за спиной Ондрея висит лозунг «Все силы на индустриализацию Словакии!»

* * *

…После ухода Грофиков капитульская усадьба опустела, и сразу стало ясно, какая она старая и убогая.

Под осенними дождями штукатурка на стенах разбухла, а когда ударили морозы, она стала осыпаться кусок за куском. Водосточные трубы под крышами расшатались, в оттепель из них хлестала мутная вода. Обглоданные корыта в конюшне и коровнике выглядели как гробы, ждущие покойников.

Только едкий запах мочи держался стойко. Во дворе размокал навоз, а когда выпадал снег, сквозь свежую белизну проступали коричневые острова и островки. Дорожка от амбара до ворот, проложенная людьми, ходившими через усадьбу в церковь, с самого утра превращалась в скользкое корыто, наполненное вонючей желтой слякотью.

Усадьба приходила в запустение и с каждой неделей все больше становилась похожей на одинокого, всеми забытого старика; некому за ним ухаживать, и он, опустившийся вконец и беспомощный, доживает свою жалкую старость.

В начале ноября, когда две грофиковские комнаты превратились в класс, усадьба немного ожила. Но конюшня, хлева, амбары и сараи разваливались на глазах. Там слонялись бродячие кошки, пищали мыши, и из дыр под стенами поблескивали глаза отъевшихся крыс.

После нового года усадьба перешла к кооперативу. На пристройке у хлебного амбара появилась табличка: «Канцелярия», а на дверях бывшей грофиковской кухни — другая табличка с синими буквами на белом фоне: «Медпункт». Здесь два раза в неделю принимала докторша из Грушовян.

Вскоре в усадьбе настало невиданное оживление. В канцелярию провели телефон, мужчины чинили крыши, укрепляли водосточные трубы, каменщики штукатурили стены, женщины белили конюшни и хлевы.

— Сделаем кооперативный свинарник, — объяснял Яно Мацко всем любопытствующим. — Кооперативщикам не нужно будет сдавать государству свинину. Что вырастят у себя — то у них и останется, а поставки выполнит за них кооператив.

Теперь Яно был в Лабудовой большим человеком. Эрнеста снова направили на учебу — это называлось «Курсы народных агрономов», — а в кооперативе его обязанности председателя временно исполнял Яно, действуя при этом очень энергично.

Свинарник лабудовчанам очень нравился. Кооперативное разведение свиней означало, что с их плеч свалится хотя бы одна тяжесть. Кооператив всё больше интересовал их, и постепенно таяло первоначальное осторожное недоверие к нему.

По вечерам в канцелярии бывало полно народу. Мужики посиживали на лавках, курили и рассудительно беседовали о кооперативе. Первую скрипку играл Яно Мацко.

— Я вам говорю: кто запишется в кооператив, у того забот не будет, — перекрикивал он всех и для большей убедительности стучал кулаком по столу. — Теперь сделаем свиноферму, после жатвы, когда будет зерно, — птицеферму, а осенью — коровник. Обработаем поле члену кооператива, сдадим за него мясо, молоко и яйца, и он будет жить барином.

Мужики согласно кивали. Хвалили Яно, который так все толково продумал, но когда Яно доставал бланки заявлений, поспешно хватались за шапки.

— Я ведь не против, только я, пожалуй, подожду немного…

— И рад бы, но не знаю, что жена на это скажет…

— Дубины вы стоеросовые! — Яно хлопал бланками по столу. — Вам же добра желают, а вы уперлись как бараны. Ну ладно, погодите, сами придете проситься. Придет разверстка, тогда иначе запоете.

Однако лед уже тронулся, и заявлений постепенно прибывало. Вступили Кофрон, Микат и Штефан Палуш, которого пригнала Магда. Приплелся и Тоно Кукла в башмаках на деревянной подошве и в удивительно пестрой от заплат куртке. С визгом и криком прибежала Гурчикова:

— Давай свою бумагу, чтобы мне свиней не сдавать! Шиш они получат, а не моего кабанчика! Давай заявление, мой старик не хочет, так я сама подпишу.

В кооперативе была уже добрая треть деревни: все хозяева с коровами и волами, да лошадников набралось человека четыре.

— Больше принимать не буду, — заявил Яно Мацко. — Больше нам одним трактором не обработать. «Фордзон» до сих пор стоит разутый.

Это была разумная речь, люди хвалили Яно Мацко, а опоздавшие с заявлениями подлизывались к нему, приглашали на рюмочку.

— Болтун, болтун, а иногда сболтнет что-нибудь толковое, — поговаривали в деревне. — Вспыльчивый, зато голова на месте. Такого бы и в председатели не грех!

Яно ходил по деревне заломив шапку и с опаской подумывал о начале марта, когда Эрнест вернется с курсов и опять оттеснит его на второй план.

Зима в том году только что называлась зимой. Она пришла с запозданием, как-то очень осторожно, неуверенным, старческим шагом. Прежде чем прикрыть поля сплошным снежным одеялом, она долго топталась на месте, словно пробовала почву под ногами.

О своем приходе она заявила ночными морозами с инеем и стекляшками льда в колеях. Перед рождеством зима даже подбросила немного мелкого крупчатого снега, но тот растаял прежде, чем успел улечься на землю.

Стойкий снег выпал только после крещенья. Насыпало его щедро, с неба целыми днями не сходили низкие серые тучи, мела поземка, потрескивали срубы амбаров и колодцев, на крышах и на стогах появились высокие белые шапки. Но рождественские праздники уже миновали, поэтому радости от снега было мало, даже за катанием на санках и на лыжах не забывалось, что праздники прошли в дожде, в туманах и слякоти.

Милану в эту зиму пришлось нелегко. Он совсем забыл, как выглядит деревня днем. В темноте уходил из дому на поезд, в темноте возвращался. Пальто на жиденькой ватиновой подкладке совсем не грело. Пока Милан добирался до станции, он промерзал до костей, а ботинки вбирали в себя воду как губка.

Впотьмах из дому, впотьмах домой. Для Милана Лабудова превратилась в странный, призрачный край вечной тьмы. Когда выпал снег, тьма немного разредилась, но все равно Милан мрачно поглядывал на низкие, придавленные снегом домишки.

Особенно противно было возвращаться домой, где его ждал бесконечный вечер. Со станции он всегда шел медленно. Дома под высокими снежными шапками поворачивали к нему свои угрюмые физиономии, лениво жмурили сонные глаза окон, завешенные одеялами и платками.

И дома царили невеселые сумерки. Здесь так недоставало Эрнеста. Милан не раз ловил себя на том, что невольно поджидает