Их и в самом деле сближало многое. Тут можно, правда, добавить, что разделяло их еще больше, но это закономерно, естественно; с некоторых пор мне, грешным делом, при полном понимании необходимости различий между людьми гораздо более важным кажется то, что их соединяет или хотя бы сближает.

Тетка была резче, категоричнее. Хотел было добавить: независимее, но запнулся. Тетя Женя время от времени демонстрировала свою независимость, заявляла о ней. А сейчас я думаю, не было ли это всего лишь формой самозащиты, самосохранения личности? Вроде того, как дети: не получив желаемое, одни хнычут, а другие (и это моя тетка) говорят — ну и пусть! и не надо! и не больно хотелось! Я думаю, что тетя Женя не обиделась бы на такое сравнение.

Нужда в самозащите была. Жизнь оказалась по всем статьям трудной. Правда, бывают времена (это я невольно возражаю самому себе), когда почти невозможно представить чью-либо  л е г к у ю  жизнь. Но у тетки рушилось все. Ученая карьера, к примеру, не просто не задалась, но едва ее не раздавила, рухнув, будто каменная плита, из-под которой выбиты подпорки.

К сожалению, судить об этом я могу только по обрывочным разговорам, изредка возникавшим в доме. Вот их примерная канва.

Начало было обнадеживающим. Студенткой написала работу, которая называлась «Капитанство Готия». Имела успех. Работа была включена в сборник студенческих исследований. Публикация в столь юные годы сама по себе приятна, но еще приятнее было то, что ее заметил поэт, художник, чудак, в представлении окружающих, легендарная в наших краях личность — Максимилиан Александрович Волошин и пригласил мою тетю Женю к себе в Коктебель.

Как самую большую ценность хранила она до конца жизни подаренную ей тогда Максом (так она называла его) акварель — традиционный для Волошина восточнокрымский, одухотворенный, полный изящества пейзаж. Дорожила этой акварелью безмерно, справедливо, на мой взгляд, считала, что она — из лучших волошинских акварелей. Однако если кто-нибудь начинал хвалить ее (а это случалось нередко), тут же говорила: «Ах, Макс их написал несколько сот, если не тысяч, и дарил каждому, кто ему нравился…» Вместе с тем не выносила ни малейшей критики в его адрес. В этом она была вся. Кстати, после того визита тетя Женя сама пристрастилась к рисованию.

Понравилась же она Волошину будто бы еще и тем, что была похожа на столь любимую им  М а р и н у. Марину Цветаеву. Было ли в самом деле сходство? А какое это имеет значение? Худоба, острый профиль, короткая стрижка, папироса в зубах, независимость (опять эта независимость!) суждений и беспомощность перед мордастой, мускулистой и туповатой Жизнью…

Да простит меня тетя Женя, но мне кажется, что это действительное или воображаемое сходство льстило ей. Так или иначе всю жизнь она сохраняла обостренный интерес к Цветаевой («Где лебеди? А лебеди ушли. Где вороны? А вороны остались. Куда ушли? Куда и журавли. Зачем ушли? Чтоб крылья не достались…»), а портрет Марины Цветаевой (в профиль, разумеется, — это подчеркивало сходство) висел над теткиной кроватью.

Называя Волошина Максом, тетя Женя не фамильярничала, он в самом деле просил называть себя так. По воспоминаниям многих, он был удивительно прост с людьми, которые ему полюбились. И был в то же время кладезем горестной мудрости, высокой образованности. Это он ей сказал, что поскольку капитанство Готия значится главным образом на итальянских картах и в итальянских документах давно минувших веков, то, чтобы рыть глубже, девочке надо всерьез браться за итальянский, ехать в Геную («Да-да!») и глотать пыль в архивах банка святого Георгия, который, как известно, был истинным хозяином генуэзских колоний в Крыму. Галантные итальянцы не смогут отказать очаровательной синьорите в доступе к старым, изъеденным мышами бумагам…

Рассказывая, тетя Женя смеялась. Макс, по ее словам, тоже смеялся, хотя ничего смешного в этом не было. Просто оба понимали, что все это несбыточно.

«А почему бы вам, — будто бы сказал он, — не зарыться в таком случае еще глубже? «Капитанство Готия», в конце концов, всего лишь отголосок более древних времен. Уже в восьмом веке после хазарского нашествия само это название было анахронизмом, не говоря о веке тринадцатом, когда здесь появились господа из Генуи… Правда, — будто бы добавил он, — я не то где-то читал, не то слышал, что еще в конце восемнадцатого века, после присоединения Крыма к России, в глухих горных селах встречались люди, говорившие на одном из древнегерманских наречий… Словом, почему бы вам не взяться за самих готов? Работы на эту тему есть, пионером не будете, а все-таки интересно…»

Так возник замысел исследования «Готы в Крыму». Макс посоветовал и умер тогда же, в 1932 году. А синьорите пришлось хлебнуть с этим замыслом всякого. Были и такие, к примеру, разговоры:

«Готы в Крыму… Готы — это кто же? Немцы?» Какое-то представление о предмете собеседник все-таки имел.

«Да нет, древние германцы. Остготы, вестготы, король Аларих, который пошел завоевывать Рим…»

«Вот то-то и оно. Значит, предки современных немцев?»

«Да нельзя же так однозначно. Союз древних германских племен, вторгшихся в третьем веке в Северное Причерноморье. А если и предки, то что это меняет? Жили они в Крыму? Жили».

«Вот видите, как однобоко вы рассуждаете. И льете воду на мельницу фашистской геополитики».

Это было уже не предвестие грозы, а первые ее раскаты. Тетка, однако, упрямилась:

«При чем тут геополитика? Это история. Средневековье».

«Тем более. Несвоевременно. И не советую настаивать».

Почему «тем более»? Какой «своевременности» хотят от античной истории или медиевистики? А может, они вообще не нужны? Почему она, Евгения Пастухова, должна внимать каждому совету, когда у нее готова диссертация? Приходите на защиту и спорьте…

Внять между тем следовало. Более того, нельзя было допускать до того, чтобы ее уговаривали. Ведь это говорит о том, что человек  з а к о р е н е л. А с диссертацией все просто: сегодня она рекомендована — и, значит, готова, а завтра  н е  рекомендована — и, значит, н е  готова. Глядишь, и темы в плане нет, будто вообще никогда не бывало. И тебя самой, глядишь, нет ни на кафедре, ни на факультете, ни… До самого последнего «ни», к счастью, не дошло. Догадалась тихо и быстро уехать в родной свой маленький городишко, затеряться учительницей начальных классов в школе.

Много позже пришло понимание того, что легко отделалась, а тогда чувствовала себя пришибленной и несчастной. Наверное, это естественно: с высоты прожитого видишь, как наливались кровью тридцатые годы, пока не взорвались второй мировой войной, а «изнутри», в контексте, так сказать, самих этих лет все ли можно было понять и оценить?..