— Слава пойдет, как о правителе справедливом, по правде живущему, — влез в разговор Якун, не оставляя надежду поквитаться с Любимом.

— По правде? — подался вперед Всеволод, словно не расслышав. — То есть я иуду, который доверившегося ему Ростиславича за девку да стол посаднический предал, должен наградить, в этом правда? Я ведь с Ярополком успел переговорить, как было, ведаю.

— Да какая разница, как было, рязанец ворога тебе привел, — проскрипел старец Михей.

— Кабы Любим шороху в Вороноже не навел да, крови не проливая, разлад про меж них не посеял, так не видать бы мне Ярополка. Не привел бы его рязанец твой пред мои очи. Какой мне прибыток с рязанца, кроме насмешек, как ловко он всех вокруг пальца обвел? А какой прибыток мне от жениха сего? — князь указал на Любима: — А такой — он мне по гроб жизни обязан будет, что бабу ему подарил, живота не жалея, служить мне верой и правдой станет. Верно, Любим Военежич?

— Верно, княже, — горячо подтвердил Любим, кланяясь.

— Так что, старче, я в накладе не останусь, — двадцатитрехлетний князь смерил старика недобрым взглядом, а потом обернулся к жениху. — А что, Любимка, коли стали бы невесту твою рязанцу отдавать, меч обнажил бы?

— Обнажил, — сознался Любим, поджимая губы.

— Каков, а? Кабы не его орлы под Колокшей да черниговцы, еще неизвестно, кто бы здесь с вами пировал, — князь завернулся в корзень, словно ему стало холодно в душной гриднице. — Смотри, Любим, я к тебе сегодня милостив, — сказал он каким-то чужим сухим голосом, — будь и ты ко мне милостив, милостив, слышишь?

— Буду, княже, буду, — с готовностью замахал головой Военежич, расплываясь в улыбке.

— Милостив, — и князь одним махом осушил хмельную чарку…

Золото купола Успенского собора ловило солнечные лучи; величественные стены, уходящие ввысь, дарили ощущение вечности. В резных каменных узорах, густо покрывавших каменную кладку, угадывались стайки диковинных птиц, большие свирепые коты, мнимые местными мастерами за львов, затейливые завитки райских трав и фигуры святых[64]. Марья, снова не скрывая восхищения, с открытым ртом разглядывала вблизи владимирскую святыню.

— И мы прямо здесь венчаться будем? — на выдохе произнесла она.

— Будете, — утвердительно махнул головой отец Феофан.

— Жалко, матушка не увидит, — вздохнула Марьяша.

— Может я за своей матушкой пошлю, — напомнил о себе Любим, выступая вперед, — да десятников своих покличу, они тут, на княжем дворе при полонянах?

— Ты ж слышал, что князь сказывал — по-тихому, с рязанской все ж венчаешься, а в граде неспокойно.

— Я как-то не заметил, — досадливо буркнул жених. — Мать-то хоть можно позвать, обидится?

— Вот кабы я Прасковью Федоровну не знал, — хитро прищурился старик, — то сказал бы — можно, а так нельзя.

— Почему? — из-за плеча жениха опять подала голос Марья.

— Ну, так, пока до детинца доедет, всю родню да соседей оповестит, что сына, наконец, женит, а там и Владимир весь. Так что нет.

— Да у князя вон бояре в тереме сидят, завтра и так весь град от них знать будет.

— То завтра, а венчать вас сейчас.

— И что ж, никого не будет засвидетельствовать? — напирал Любим. — Чай, я не вор, чтоб таиться. «Не о такой-то свадьбе Марьяша небось мечтала».

— Найду я вам видоков[65]. Здесь постойте, покличу, как все готово будет, — Феофан осенил себя распятием и, обметая ступени длиннополой рясой, пошел в прохладу церковных стен.

Любим и Марья остались одни. Изнуряющая жара изгнала с соборной площади даже завсегдатаев паперти — нищих, только ветер перекатывал пыль, да в небе молодняк ласточек становился на крыло, оглашая округу тонким писком.

— Послушай, Марьяша, — сразу подступился Любим, при Феофане он робел начать разговор, — сердишься на меня, что так все вышло? Да я тоже не хотел так.

— Не хотел, — эхом повторила Марья, детский восторг от владимирских диковин сразу померк.

— Но я же отцу твоему обещал, тебя защитить. Спешить надо было, не Горяю же тебя отдавать, он страшный человек, сгубил бы тебя, да ты и сама то ведаешь.

— Отцу обещал, — совсем сникла Марьяша.

— Я тебя защитить хотел, не думай, что я воспользовался, чтоб тебя замуж силком притянуть, — Любим говорил быстро, пытаясь заглянуть ей в глаза. — А за князя твоего я попрошу, без толку все, да попрошу, чтоб тебе спокойней было. Но не сегодня, нельзя нынче Всеволода злить, мне тебя надо спасать. Понимаешь?! Ну что ты молчишь?

— Красиво здесь, нешто такое человек мог сотворить, — Марья вдруг стала равнодушной, она отвернулась и провела ладонью по воздуху, словно гладя каменное узорочье, — а мне голову нечем покрыть, нельзя ведь в церковь божию непокрытой входить.

Любим тяжело вздохнул, разговор не клеился.

— Да найду я тебе чем покрыться, вот, смотри, — он полез в складки свитки, — вот, ты обронила, — протянул беленькую косыночку. — Марьяш, тебе со мной зла не будет. А про деток я не знаю, — слова застревали, не желая вылетать, — не было у нас деток, это правда, да может и по моей вине. А чье дите она скинула, мне тоже неведомо, да и было ли дите. Я ее в объятья к другому не толкал и не попрекал никогда… Его я придушил, то правда, а ее не смог, так противно стало, что даже бить не хотелось, лишь бы не касаться больше. Просто отцу воротил… Ты невинна, хоть и с князем была, но все ж чиста, а я грешник, и любви твоей наивной к нему завидую, крепко завидую, — Марья хотела что-то сказать, но он не дал, продолжая с напором: — Послушай, если после всего, что здесь услышала, да греха моего с Отрадкой, ты не захочешь с распутником на ложе лечь, я пойму. Ты ж в гриднице про сыновей из жалости ко мне сказала? — он выжидающе посмотрел, но она смолчала. — Будем как брат с сестрой жить, праведно. А как я в сечи сгину, а я сгину… ты вдовой останешься, замуж снова выйдешь за того, кто тебе люб… ну или к Ярополку сможешь уехать, его уж к тому времени, должно, выпустят, не вечно же ему сидеть. Князья долго в полоне не сидят, — Любим надеялся, что она оценит его смиренную жертвенность, но Марья глянула на него с плохо скрываемой неприязнью.

— Не надо! — гневно сдвинула она брови: — не надо в сечи гибнуть, — уже мягче добавила, едва справляясь со злостью. — Ишь чего выдумал! А матушке каково будет, коли ты сгинешь?! Брат, так брат, я согласна.

Марья встряхнула косыночку и повязала на золотистую макушку. «Что ж ты дурной-то такой?!» — кричали ее глаза. «Это оттого, что я крепко боюсь тебя потерять… и ревную… и люблю».