Сразу бросилось в глаза – звезды и ад, ведь тут именно они. Размышляя, я глянула в окно, там снова шел снег – в апреле, – но потом ветер вдруг переменился, и снег порывами пошел вверх, стал сыпаться назад в небо. Мне просто необходимо было написать обо всем этом Ивану.

Пока сочиняла письмо, я поняла, что мне больше всего нравятся начало и середина стихотворения – совращение атома. Конец тоже блестяще написан, но не так. Я сообщила Ивану, что стихи в конце напомнили мне о моем дедушке: когда у меня болел живот, он приговаривал: «Хоть в камень, хоть на гору, хоть на птицу, хоть на волка пусть боль Селиночки перейдет».

В реальной жизни всё не так просто. Боли не скажешь «Иди в камень». Потом, думаю, с толку сбивает слово «мир». Всё же «мир» и «каша» – это не одно и то же.

* * *

Всё это копилось и копилось – все эти звезды, весь этот ад, эти атомы, эти свиньи, эта каша. А я всё меньше и меньше могла себе представить, как это можно хоть кому-нибудь передать. Собеседник от скуки просто выбросится из окна. Но ведь вот же я – та, которая наблюдает этот процесс в реальном времени, – и мне вовсе не до скуки, поскольку он занимает все мои мысли. Противоречие, создавшее непреодолимую пропасть между мной и миром.

На пробежке я размышляла о словах Ивана: допустим, он говорит, что я – атом, неистовая искра, чья энергия может соблазнить людей. Он зовет меня к себе или гонит прочь? С одной стороны, по его словам, расти назад в землю – это не выход. А с другой – если путь вперед становится всё сложнее, я так понимаю, что проходить его придется мне самой.

* * *

Зазвонил телефон. Это была редактор литературного журнала. Я заняла первое место в конкурсе. Она сказала, что в жюри никто про меня ничего не слышал и не знает, они даже поспорили, парень я или девушка. – Лично я считала, что вы девушка, – сказала редактор. – В смысле, женщина.

Все призовые работы напечатают в весеннем выпуске журнала. Мой рассказ оказался длиннее, чем их обычные тексты, они обсуждали, что сократить, но не смогли придумать, что именно, и поэтому решили применить мелкий кегль. Редактор – ее звали Хелен – назвала мне время фуршета, где победители будут читать свои тексты. Я получу подарочный сертификат книжного магазина на пятьдесят долларов.

– Ладно, – сказала я и записала дату.

– А вы вообще… рады? – спросила она.

– Конечно, – ответила я. – Еще как рада. Спасибо!

Меня охватил ужас. Конечно, я была довольна, что победила в конкурсе и что они решили, будто я – парень, да и лишние пятьдесят долларов не помешают. Но мне не хотелось ни чтобы мой рассказ опубликовали, ни читать его вслух. Я не желала, чтобы люди думали, будто я считаю этот текст хорошим.

Я отнесла в мастерскую свою единственную пару выходных туфлей. Они расползлись в носке. Да и каблуки смотрелись не очень. Сапожник к ним даже не прикоснулся, лишь глянул.

– Девонька, – сказал он. – Тебе нужны новые туфли.

Я обошла несколько магазинов, прося показать всё, что у них есть женского на одиннадцатый размер. Туфли двенадцатого размера не продавал вообще никто. Одиннадцатого, впрочем, тоже. Лишь в некоторых магазинах продавцы открыто сознавались, что самый большой у них – десятый. А в остальных мне приносили обувь европейского сорок первого размера, заявляя, что по американским стандартам он соответствует одиннадцатому. Но это не так, европейский сорок первый – американская десятка. Туфли не лезли на мою ногу физически, и всё равно продавцы – продавщицы так не поступали – пытались вдавить ногу рожком:

– Это одиннадцатый, ведь вы же просили одиннадцатый, это – ваш размер.

* * *

Иван прислал мне длинное сообщение – причем вне очереди. Начиналось оно с размышлений в духе научной фантастики о мальчике в пустыне, где через что-то там плывут какие-то легкие зеленые мелодии. Мальчик обратился в зеленый туман, и ему хотелось не то распасться на части, не то сложиться вместе, я так и не поняла, что именно. Всё это длилось довольно долго. Потом тема письма изменилась. Я призываю вас, слова, о мои звезды, квинтэссенция материи, написал он.

Вы – вторая стадия творения. Вы заполняете лакуны и всю пустыню. Возможно, вы – орудие для достижения цели, но эта цель – начало начал. Без вас всё теряет смысл, исчезает почва для созидания.

Про поэта – ты права. Как же ты права! Поэты – лжецы, одержимые кашей. Они хотят загнать атом назад в растворимую овсянку, жизнь – в райский сад, а любовь – в несуществующую простоту. Ты права, этого делать нельзя. Они не должны, и пусть даже не пытаются.

Это письмо наполнило меня беспримесной радостью. Именно таких слов я от него и ждала – что от любви нельзя двигаться вспять, что он зовет меня, что я должна идти. Я испытала невиданное прежде чувство умиротворения и облегчения. В птицах, падающих с небес, словно обугленные груши, я не увидела дурного знака, поэтому с открытым и легким сердцем написала ответ: Что делаешь завтра днем, в четверг? Я свободна после двух. И нажала на «Отправить». Всё это было как во сне. Ощущение сна усилилось, когда я получила ответ, причем по-русски: Увидимся завтра в 3 на ступеньках Удн.

Я знала, что «Удн.» – это библиотека Уайденера, но всё равно мне стало казаться, что это – не знание, а лишь догадка.

* * *

На завтраке в столовой один парень, с которым мы едва знакомы, пригласил меня в театр на премьеру вечером того же четверга. Он сказал, что с моей стороны это будет огромная услуга, поскольку он без ума от звукооператорши. Его слова были лишены для меня всякого смысла. Полный бред – строить планы на вечер после встречи с Иваном; это как строить планы на вечер после собственной смерти. Я сказала, что пойду.

* * *

На библиотечных ступенях группа парней в красных спортивных костюмах позировала перед снимавшей их девушкой в таком же костюме. Щуплый юноша волок набитую книгами хозяйственную сумку, похожую на удава, проглотившего слона. Две девушки в платках спускались мне навстречу; когда они проходили мимо, одна сказала другой по-турецки: