– Надеюсь, ты не забыла очки.

Иван уже сидел там – на самом верху. Я помахала ему рукой, но он уставился через двор на лекторий. Я карабкалась по ступенькам – сначала делала шаг на каждую, а затем стала идти через одну. Этих ступенек там не меньше тысячи. Иван встал и поскакал по лестнице навстречу. Мы оба полуприподняли руки в приветственном жесте. Потом он приблизился – настолько близко он, наверное, никогда еще не был. Мы молча пошли вниз.

– Ты сидел почти на самом верху.

– В смысле?

– Ты сидел почти на самом верху.

– Почти где?

– Наверху. Лестницы.

– А, наверху. Извини. Я скрывался.

– Скрывался? – повторила я.

– Нет, конечно, не от тебя! От соседа по комнате. Ему теперь всё про тебя интересно. Я показал ему некоторые твои письма, они ему очень понравились, и он хочет познакомиться. Но этого не хочу я и поэтому скрываюсь от него весь день.

У меня появилось чувство, будто я проглотила крутое яйцо. Он показал своему соседу некоторые мои письма? Но как? Переслал по имэйлу или позволил читать через плечо? И теперь этот сосед разгуливает на свободе? Я оглянулась по сторонам. Увидела собор, собаку, дерево. Всё выглядело каким-то странно изолированным, словно все эти элементы пейзажа покупали по отдельности, выбирая по каталогу.

– Не волнуйся, – сказал Иван, – кажется, я от него оторвался. Он почти наверняка уже дома.

Мы покинули кампус и свернули в одну из боковых улиц к реке. Конкретно по этой улице я, кажется, еще ни разу не ходила и никогда прежде не видела кафе в подвале под магазином зеркал. Мы сели за столик с желтым зонтом в кирпичном дворике, впихнутом между зеркальной лавкой и железной оградой. Иван сидел лицом к улице, а я смотрела в витрину, полную зеркал.

Мне никогда не приходилось бывать в настоящем кафе – в таком, которое в подвальчике и куда люди приходят пить эспрессообразные напитки. Я вновь и вновь перечитывала меню, словно билет к невыученному экзамену.

– Что такое «Санка»? – строго спросил Иван. – Мне всё время любопытно. Где бы ты ни оказался, это – самый дешевый пункт в меню. А на слух – какое-то восточноевропейское слово. Как ты думаешь?

– Растворимый кофе без кофеина, – ответила я.

Он хлопнул глазами.

– Извини, что ты сказала?

– Марка растворимого кофе. Как «Нескафе», только без кофеина.

– «Нескафе» без кофеина? Похоже, бесполезная фигня, – он медленно закивал. – Ага, ну да, теперь я понимаю, это – ни на что не годное дерьмо, и поэтому его называют по-восточноевропейски.

Подошел официант. Почему мы здесь сидим? Зачем он нам что-то должен приносить? Я заказала кофе со льдом. А Иван – чай с мятой. Чай принесли в заварнике.

– Итак, – произнес Иван, наливая чай через ситечко. – Ты готова?

– К чему? – Я сделала глоток кофе со льдом. Вкус оказался не тем, что я ожидала.

– К этому.

– Нужно было готовиться? А ты готов?

– Я никогда не готовлюсь. А вот мой сосед – это, ну, совсем другое дело, он такой – очень аналитик. Он спросил, какие слова я приготовил для тебя, а когда я ответил, что никаких, пришел в ужас. «О нет! Ты должен сказать ей что-то хорошее». Он дал мне стихи, чтобы я тебе прочел, представляешь? Наверняка написал их сам – страшное говно. Первая строчка заканчивается на I, «ай», «я», вторая – на sigh, «сай», «вздохнуть», а третья – на die, «дай», «сдохнуть». Я сказал ему: «Слушай, я не собираюсь подвергать Селин твоим стихам. Пусть их слушают твои друзья». Но он продолжал твердить, что эти стихи – не его! «Нет, нет, нет! Это не я написал. Их написал Йейтс». Представляешь, Йейтс!

– А, Йейтс, – сказала я.

– Но потом оказалось, что он не врет. Он показал книжку. Эти стихи и впрямь написал Йейтс! – расхохотался Иван.

Я тоже расхохоталась, поскольку смех у него был заразительным. Йейтс? О чем он вообще?

– Как тебе кофе? – спросил Иван.

– Нормально, – ответила я. – Кажется, я не люблю кофе со льдом.

– Хочешь еще что-нибудь?

– Нет, спасибо.

– А, или ты заказала его специально? Понимаю. Я делал то же самое во Франкфурте, когда сидел на мели. Всегда заказывал «Гиннес» – он дешевый, а я его ненавижу, и мог пить кружку целый час, но зато из бара никто не выставит.

– Меня отсюда тоже никогда не выставят, – с грустью согласилась я.

* * *

– Раду, мой сосед, – сказал Иван.

– Да?

– Ему ужасно хочется, чтобы у него была девушка.

– О?

– Серьезная проблема. Он клеится даже к первокурсницам.

– Да, серьезная, – сказала я, чувствуя некоторую обиду.

– Он повсюду ходит за ними, шпионит.

– А их это не достает?

– Не знаю, – ответил он. – Может, им это кажется прикольным.

– Может, – с сомнением в голосе произнесла я.

– Раду – румын. Прошлым летом он работал в Вашингтоне и был влюблен, но она в Румынии.

– Да?

– Она в Румынии, а Раду слал ей каждый день по открытке. И в этих открытках он постепенно раскрывал свои чувства. Ему было очень важно, чтобы это происходило постепенно, он боялся ее спугнуть.

– Ну и как, получилось?

– Нет, – ответил он и рассмеялся, – она тогда жила в Берлине! Он слал ей открытки на бухарестский адрес, где, кроме бабушки, никого не было. Бабушка каждый день получала из Вашингтона открытки от Раду!

– О нет! Неужели она не могла их пересылать?

– Старушке восемьдесят лет! Не будет же она из-за Раду ежедневно ходить на почту?

– Наверное, нет.

– Разумеется, нет. Она дождалась, пока внучка в сентябре вернется, и вручила ей все открытки оптом, в пластиковом пакете, – похоже, его особо впечатлил пластиковый пакет, и – да, он сразу повторил эту подробность. – Девяносто открыток в пластиковом пакете!

– Кошмар, – сказала я, хотя опять смеялась вместе с ним.

– А что кошмарного? Девушка в итоге получила все свои открытки. Ведь бабушка могла их выбросить. Ему повезло.

– Нет, не повезло! – ответила я. – Наверное, если она прочла их подряд, они стали казаться скучными, однообразными. Вот если читать по штуке в день, тогда другое дело.

– Хм, – сказал Иван. – Ты в чем-то права. Прочесть девяносто открыток сразу или девяносто дней читать по одной – это разные вещи, – он откинулся на спинку и уставился в пространство, удовлетворенный, очевидно, выводом, к которому мы пришли.

– И что в результате? – спросила я.