Мейзингер обнаружился в варшавской тюрьме, где сосредоточенно фильтровал подведомственное население: кого выпустить из застенков в расчёте, что амнистированный будет служить освободителям, кого перевести в концлагерь. Попутно – кого из временно живых приютить в этих камерах.

– Коллеги? Как война всё изменила! Раньше пропасть разделяла внутренний СД и заграничный. Сейчас вас, двух канцеляристов, бросили на передовую.

А он, мать его, военный ветеран! Совсем недавно протирал штаны в архиве СД, я его помню. Меня почему-то возмущает сравнение с канцелярской крысой. Не то чтобы хочется хвастаться подвигами в Швейцарии и Брно, гордиться, в общем-то, нечем, но и писарем числиться не комильфо. Хуммитцш – да, он выглядит библиотекарем, сутулый и с толстыми линзами. Мейзингер, со своей стороны, и близко не напоминает карающего ангела СД. Чуть лысеющий, улыбчивый, с круглым мясистым лицом, он играет в хохмача, даже не удосужился снять со стены кабинета огромный портрет польского президента Игнация Мосцицкого. Фюрера, естественно, присобачил. Теперь два лидера, победивший и свергнутый, сверлят друг друга глазами.

– Мы там, где этого требует дело, – бубнит Хуммитцш оправдание нашему назначению и излагает суть проблемы.

– Конечно! Подкинуть материала писакам доктора Геббельса. О том, что поляки – позор Европы, их давно следовало… Так! – оберштурмбаннфюрер вскакивает из-за стола, о судьбе бывшего владельца которого я предпочитаю не спрашивать. – Лишнего материала у меня хоть отбавляй… Да! Я только не задумывался, что некоторые из них ещё могут принести пользу.

Пробежавшись к окну, он окидывает взглядом «материал» во внутреннем дворике. Мне плохо видно: толпятся какие-то люди, эсэсовцы из айнзацкоманды делят их на группы. Возможно, от этого выбора зависит жизнь. Или степень мучительности смерти.

– Когда будет ответ? – напирает Хуммитцш.

– Не позднее, чем завтра, коллеги. Вопрос серьёзный.

Что совершенно не вяжется с легкомысленной миной на лице оберштурмбаннфюрера. Он тоже ощущает контраст между собственным расслабленным поведением и нашим напряжением.

– Вот вы, фон…

– Фон Валленштайн.

– Вы молоды. И когда поступали в СС, совсем не рассчитывали заниматься трупами для Министерства пропаганды, верно? Это же не к лицу отпрыску из благородной семьи. Барон?

Издевается. Рад, что он, безродный выскочка, на две ступеньки в иерархии СС выше дворянина. А мне полагается вступиться за честь сословия. Но не буду.

– Барон. Но в первую очередь я офицер СД. И делаю ту работу, что мне прикажут. Это не означает, что любое задание должно приводить меня в восторг.

– Привыкайте, герр барон. Скажу откровенно, ни одно из заданий в Польше меня не вдохновляет. Зато впечатляет общий результат: Рейх растёт как на дрожжах!

Напарник пытается вопросом из другой оперы сбить оберштурмбаннфюрера с наезженной колеи:

– Скажите, а зачем вы оставили портрет Мосцицкого?

– Заметно, да? Он изумительно показывает, насколько здешние мухи понятливее польского населения. Ни одна не осмелилась сесть на портрет фюрера, а на тот – взгляните сами.

Действительно, одинокое крылатое существо пристроилось на самый край. Когда мы выходим из тюрьмы, Хуммитцш, не сдержав в себе настоящего учёного, коему истина важнее, чем политическая ориентация, роняет:

– Польский пан писан органическими красками, а портрет фюрера типографский. Органика больше мух привлекает.

– Согласен. Доктор, будем отмечать в рапорте о неснятом портрете?

Хуммитцш хмыкает. Надо же, он не заразился обычной для Главного управления имперской безопасности привычкой стучать и интриговать.

– Он не со зла. Такой вот казарменный юмор. В общем, посмотрим на качество… материала.

По неуверенности в последней фразе я вдруг открываю в эсэсовском библиотекаре новую черту. Оказывается, ему просто снимать сливки с рассуждений о превосходстве арийской расы, но, как только он сам втянут в уничтожение расово неполноценных, чувствует себя не в своей тарелке. Несложно сочинять о массовом душегубстве ради высоких целей, а каково стать к пулемёту? Я уж молчу про другой вариант – лично занять место среди живых мишеней.

Мы единогласно решаем не возвращаться в Быдгощ, что теперь именуется на немецкий лад – Бромберг. Ждём великодушного подарка из айнзацкоманды. Удостоверения СД помогают найти место в гостинице, крохотный номер на двоих, освобождённый парой танковых офицеров под очень нелестное бурчание в наш адрес. Но и очень тихое. Моей власти достаточно, чтоб взять обоих под арест. По крайней мере формально достаточно.

Вечереет. Я смотрю на напарника и гадаю. Доктору Хуммитцшу пристало коротать время за чтением умных книг. Гауптштурмфюреру СС Хуммитцшу полагается надраться, коль нет более подходящего развлечения. Что выберет? Коллега совмещает обе ипостаси: скрючившись на койке, потягивает коньяк из фляги и одновременно листает нечто философски заумное. Спиртного ему отлил наш жизнерадостный оберштурмбаннфюрер из айнзацкоманды. Под бульканье душистой жидкости Мейзингер бросил совершенно крамольную фразу: «Пользуйтесь моментом, камрады. В рейхе подобного коньяка не найти». Сравнивать заграничные прелести с германским тотальным дефицитом категорически запрещено!

Ну, а я не могу найти себе места. Вроде свободен от иллюзии, что СД сеет разумное, доброе, вечное. Да и айнзацкоманды, опробованные в Австрии и Чехии, созданы отнюдь не для гуманитарных целей. Но, по-моему, ведомство Гейдриха решило прыгнуть выше головы. Трёп о превосходстве арийской расы, результативный с точки зрения внутренней пропаганды, вдруг превращается в руководство к действию за пределами страны. Я свидетель этого действия? Давно уже соучастник.

Перемерив шагами пенал, по недоразумению именуемый гостиничным номером, хватаю фуражку и выскакиваю в коридор. В спину летит материнская забота коллеги.

– Осторожнее, Вольдемар. В городе неспокойно.

Ах, мы ещё не всех поляков с евреями удавили? Какое упущение!

В принципе он прав. К вечеру, когда с сумерками на Варшаву опускается комендантский час, держусь поблизости от патруля, хоть мне не по нутру их сопровождение с обычными грубыми шутками солдатни и выматывающими звуками губной гармошки. Её обладатель, пучеглазый пехотный ефрейтор, знает единственный мотив. И тот – фальшиво.

В центре города не видно следов штурма, от снарядов и бомб досталось лишь окраинам. Магазины стоят запертые, частью – разграбленные. Длинные колонны пехоты бредут на ночь глядя. По параллельным улицам тянутся вереницы конных повозок, а мостовые украшены следами лошадиного присутствия, так что приходится смотреть под ноги. Совсем мало машин немецких и вообще не видно польских.

– Герр офицер!

Женская мольба перебивается окриком: стой, назад! Двое из другого патруля сдерживают даму лет сорока пяти, рвущуюся ко мне. Обычно у этой категории не пользуюсь спросом, что ей нужно?

Увы, мои мужские стати ни при чём. Женщина косит глазами на эмблему СД.

– Герр офицер! Помогите, мне не к кому идти. Моего Курта забрали жандармы!

Довольно чистый немецкий, с лёгким польским акцентом.

– Ваш Курт – еврей? Может, наполовину? Или коммунист?

– Нет! Конечно же нет! Ни капли крови. Жидов и большевиков ненавидит.

– В чём дело?

– Герр офицер! – дама вырывается из солдатских рук. Патрульные чуть ослабили пыл, коль чин из СС соизволил заговорить с нарушительницей комендантского часа. – Взгляните! Совсем молодой юноша, в чём он может быть замешан?

Воистину юноша бледный со взором горячим, точно как у Брюсова. Парень стреляет глазами с фотографической карточки, которую его мама сует мне под нос. Очень миленький, нежный, таких предпочитают любители мальчиков. Не к месту это, Мейзингер – исключительный гомофоб.

– Немецкая армия пришла освобождать, а не угнетать народ. Ваш сын наверняка чем-то провинился.

– Поверьте, ничем! Он просто поэт. Любит лирику, природу, свободу… Помогите, герр офицер! Мне сказали – ему грозит концлагерь.

А, поэт. И наши бдительные цензоры усмотрели опасное вольнодумство