Потом война, непродолжительная эвакуация в Казань. Несколько месяцев Люся проучилась в Казанском университете. Ее спрашивали: «Ты из Москвы?» – «Да». – «Лемешева знаешь?» – «Знаю», – отвечала Люся, и ей все завидовали.

Однажды студенты видят: по улице им навстречу Лемешев. «Лемешев! – ей шепчут. – Лемешев!» Люся: «Да, это Лемешев». Что делать? Люся – на свой страх и риск: «Сергей Яковлевич, здрасьте!» Лемешев очень удивился, но ответил: «…Здрасьте». – «Вы давно из Москвы?» – «Не-ет, недавно». – «Ну, как там в Москве?» – «М-м, ничего…» А сам идет, не останавливаясь. Она говорит: «Ну, хорошо, до свидания!» – «До свидания», – ей ответил Лемешев. САМ СЕРГЕЙ ЛЕМЕШЕВ! Сможем ли мы ощутить сейчас то ее торжество?..

Мы жили в Большом Гнездниковском переулке, в первой московской высотке, доме Нирнзее, построенном в 1913 году. Свой небывалый многоэтажный проект Эрнст-Рихард Нирнзее назвал «домом дешевых квартир» или «домом холостяков». Там внутри пересекались длинные светлые коридоры, по которым милое дело гонять на самокате, а по сторонам, как в гостинице, располагались «типовые жилые ячейки».

На пятерых у нас была несказанно светлая однокомнатная квартира с огромным окном, глядящим на Тверской бульвар, предназначенная для одинокого служащего. Поэтому ничем не огороженный санузел стоял прямо посреди крошечной кухни. Бабушка жарила гренки, обваливая хлеб в яйце. А ты сидел на унитазе и уплетал жареный хлебушек прямо с пылу с жару.

Со временем бабушка позвала из столярной мастерской одноглазого плотника Котова, и тот, повозившись денек-другой, окружил унитаз деревянными стенками.

Здесь по сей день живут, пошли им бог здоровья, герои моих радиопередач, и я нередко захожу туда, охваченная священным трепетом, вдыхая запахи детства, чтобы записать какой-нибудь душевный разговор под стаканчик-другой кагора. Или просто побродить по лестницам и коридорам, потоптаться под дверью бабушки Марфуши, которая собирала серебряные обертки от чая. Она шила юбки всему этажу и ввязывала туда крючком серебряные чайные обертки – для красоты. Две наши юбки, моя и Люсина, потом еще долго хранились на антресолях.

Говорят, после революции в Доме селились одни партийцы. Да нет, в любые времена – кто здесь только не жил и не бывал! Среди первых большевистских жильцов дома присутствуют даже таинственные члены ордена тамплиеров, в квартире бывшего торгпреда СССР в Англии Н. Богомолова на пятом этаже происходили их тайные совещания и посвящения. Ходят слухи, сам архитектор Нирнзее был теософом и умышленно затеял это строительство, желая отыскать золото тамплиеров, зарытое в Гнездниках.

В год рождения Люси, когда наш «московский тучерез» праздновал свое десятилетие, Булгаков знакомится тут со своей второй женой, а потом и с третьей! Дом Нирнзее он называет «заколдованным домом». Мастер из одноименного романа Булгакова идет за еще незнакомой Маргаритой, судя по описаниям – явно по Гнездниковскому переулку. В том же доме, напротив квартиры поэта и художника Давида Бурлюка, гостил Маяковский. Сам Председатель Земного Шара Велемир Хлебников, поэт и ясновидец, размышлял тут о судьбах человечества, о том, как покончить со всеми войнами, с войной вообще, и объединить континенты. Выстраивая грандиозную концепцию «Всемира», Хлебников мечтал и о роли, которую в этом сыграют такие изобретения, как радио. Вид на Москву с нашей крыши легко узнаваем у Ильи Ильфа, Евгения Петрова, Валентина Катаева…

Мой дом был испокон века населен интеллектуалами всех мастей, инженерами, философами, врачами, журналистами, актерами, учеными, футуристами, аэронавтами, даже одним замдиректора Музея фарфора!

Фото Олега Горяйнова

Дом Нирнзее, Большой Гнездниковский переулок

Брату Юрику был год, когда в доме поселился Юрий Олеша, в конце сороковых годов он писал тут книгу «Ни дня без строчки». На моей памяти по соседству с нами в квартире 422 жил популярный артист театра и кино Владимир Володин, знакомый зрителю по фильмам «Кубанские казаки», «Волга-Волга» и, конечно, «Цирк». Это он катался на трехколесном велосипеде по манежу, неустанно напевая: «Весь век мы поем, мы поем, мы поем…» И под колыбельную «Спя-ят медведи и слоны…» укачивал негритенка Джеймса Паттерсона, который не раз приходил играть с Юриком, а когда вырос, то стал поэтом.

В подвале находился театр «Ромэн», где некоторое время «выправляла партийную линию» моя бабушка Фаина, первая жена Степана. Ее деятельность закручивалась вокруг того, чтобы худо-бедно пополнять ряды коммунистической партии представителями малочисленных народов – в данном случае цыган. Не важно, чем ты занимался до встречи с Фаиной, – гадал на кофейной гуще или крал коней, отныне ты артист советского цыганского театра, член партии и не имеешь никакого морального права смываться с заезжим табором на месяц или навсегда, если у тебя вечером спектакль!

Фаина не мыслила жизни без нашего дома. И все-таки мечтала о расширении жилплощади. Но крупногабаритных квартир в доме Нирнзее не было и нет.

Видимо, в связи с этим к нам как-то заглянула прима «Ромэн» знойная красавица Ляля Черная. Они с мужем, актером МХАТа Михаилом Яншиным, собрались перебраться поближе к своим театрам.

– У-у, – низким грудным голосом разочарованно произнесла цыганка Ляля, оглядев нашу крохотную кухню и туалет, похожий на бочку Диогена. – У вас тут Яншин не поместится в уборной!