не смогла позвать мать, зная заранее, что она обвинит во всём только меня. Ужасно волнуясь, сеньор, ведь Нора могла захлебнуться, я нащупала сливную пробку и выдернула её с такой силой, что мои ногти, размягченные водой, загнулись, и в те секунды, сеньор, что вода стекала в канализацию, меня не оставляла мысль, что моя сестра умирает, умирает, умирает. Я так испугалась, что у меня полились слёзы из глаз, сеньор, правда, не очень сильно, это и плачем не считается. Но я крикнула Норе: «Что с тобой? Что ты творишь? Что тебе надо?» А Нора молчит себе, молчит, просто молчит, и всё. После ванны, сеньор, когда испуг у сестры немного прошёл, она закрыла глаза. И не открывала их в течение двух дней после того купания. И теперь уже наша мать разрыдалась ближе к вечеру и, глядя в потолок, повторяла: «Вернись же, вернись, я перестала понимать твою дочь, возвращайся, возвращайся». Она обращалась к нашему отцу, а у меня от тоски, сеньор, от скорби сжалось сердце, и в ту же ночь я сказала Норе, которая оставалась с закрытыми глазами: «Норочка, если тебе чего-то не хватает, дай мне знать, ведь я остаюсь здесь ради тебя. А если бы тебя не было, то я уехала бы уже завтра, послезавтра или послепослезавтра, но ты, к счастью, здесь. Нора, это счастье, поверь мне, хотя Большая Лея называет тебя горем, но это оттого, что у неё сдают нервы, а на самом деле она не хочет, не хочет, она не хочет так обзывать тебя. Ну а если ты чего-то пожелаешь, то достаточно послать мне сигнал, просто дай знать, намекни, найди способ показать, но только не так, как сегодня, Нора. Ведь ты губишь нас, ты умертвишь меня, Нора, ты меня убьёшь». И тогда моя сестра, сеньор, снова открыла глаза.

В общем, проделки Норы разбередили мне душу, сеньор, ведь в страданиях я разбираюсь слабо. Теперь-то мне понятно, что значит думать об умершем отце и вообще испытывать ностальгию, мне известно, что такое боль воспоминаний о прошлом. Я понимаю время и то, что в прошедшем всегда присутствует доля печали. Впрочем, страдания как таковые мне неведомы, или, быть может, я знаю о них недостаточно. Поэтому зрелище подобных поступков моей сестры вынуждает меня мучиться, ибо мне понятна их суть, я умею заботиться о Норе, а если она не позволяет мне этого делать, то в таком случае я ничего не понимаю в этой жизни. После того происшествия в ванне она будто не замечала нас, её взгляд не задерживался ни на мне, ни на маме. И каждый раз, когда мы подавали ей обед, ужин или чистили кусочек фрукта, она сбрасывала ножи на пол, причем они всегда падали близко к её телу. А однажды мы застали её бьющейся головой о спинку кровати. Случалось, что тело Норы напрягалось так, что становилось невозможно сдвинуть её с места. Поскольку она стала делать это всё чаще, мы постепенно перестали спускать её в гостиную, опасаясь, сеньор, что не сможем отнести Нору на спине – так сильно она напрягала свои мышцы. В результате Нора оставалась прикованной к кровати, и мне показалось, что, вероятно, именно этого она и добивалась с помощью своего немого жестокого для нас языка. Иногда я ложилась рядом с ней и говорила: «Норочка, не хочешь ли спуститься во дворик? Может, принести тебе немного землицы? Почитать тебе? Спеть?» И даже наша мать, взвинченная и заплаканная, бродила по дому, напевая: «Герань, лаванда, тюльпаны, камелии, бегонии, азалии», чтобы отвлечься, сеньор, ведь она тоже не понимала, что происходит со старшей дочерью. Так она и воспевала цветы, словно муж всё ещё был при ней. А из моих глаз – ни слезинки, зато в животе у меня пылает пламя, пока я пытаюсь понять, сеньор, пытаюсь разобраться и не смириться с тем, что да, действительно, мир убивает себя.

У меня был неподвижный пёс

Мэр отменил августовские праздники, поскольку ему казалось непристойным отмечать их, когда он абсолютно уверен, что приближается конец света. В посёлке ходили слухи, что он подготовил подвал своего дома к наступлению конца света, завалив помещение подушками и думками, ибо считал: мир разлетится на тысячу осколков и обязательно какой-нибудь из них угодит в него и в его семью. Одна только мысль о том, что это может вызвать боль у его шести дочерей, сводила мэра с ума. Во избежание этого единственное, до чего он додумался – сделать свой подвал мягким убежищем.

Однажды в бар Хавьера, под вечер, когда Каталина призналась мне, что на самом деле работа с цыплятами не так уж плоха, потому что, сеньор, после её разочарования в Мигеле сыроварня перестала быть для неё вариантом, пришёл Марко. Он припозднился, потому что после случая с Эстебаном семейство Долорес не давало ему передышки и требовало не только пасти скот, но и собирать фрукты, полоть сорняки, вести переговоры о покупке новых земельных участков и даже готовить еду для остальных батраков. Короче, сеньор, его наказывали, считая плохим человеком, и от этого у меня сводило желудок, ведь хуже Долорес людей невозможно найти, достаточно вспомнить, что случилось у них с моим отцом. Так вот, появился усталый Марко и сказал: «Слыхали о решении мэра?» Каталина, широко раскрыв глаза, покачала головой. «Ну, он утверждает, что – да-да-да, что на второй неделе сентября пройдут гулянья, у нас будет играть оркестр, проведут показ скота и конкурс женской красоты». Каталина закатила глаза от радости, а Марко добавил, что мэр сделает это ради Эстебана, поскольку тот столько раз сумел избежать смерти, что заслуживает отпраздновать его уцелевшую жизнь. Затем Марко повернулся ко мне и очень серьёзно сказал: «Лея, я тут подумал…», но в этот момент появился Хавьер и заявил: «Лея, Лея, если ты будешь участвовать в конкурсе красоты, я проголосую за тебя, ведь никто не сравнится с тобой в красоте». Все мы умолкли, сеньор, потому что эта фраза, казалось, исходила не из уст Хавьера, и даже его собственное тело при этом приобрело странный вид, а лицо исказилось, рот сморщился. Такие слова не сочетались с его голосом, потому что Хавьер их никогда не произносит, Хавьер предпочитает слегка улыбаться и общаться почти незаметными жестами. Я не смогла сдержать удивления на своём лице, хотя Каталина говорит, что оно выражало лишь некоторое недоверие.

Я потеряла дар речи, как растение, потому что Хавьер