А когда мы уже направлялись танцевать в центре площади, появилась Хуанита, вся в чёрном-чёрном-чёрном, левой рукой держась за грудь. Мы с Каталиной бросились к ней, и Хуанита начала причитать: «Ох, твой отец, Каталина, ох, твой отец!» Каталина спрашивает в тревоге: «Что случилось, ну что случилось, что же случилось?» – повторяла она, думая, что произошло что-то серьёзное, а Хуанита ответила: «Я перестала быть Хуанитой! Я снова стала Хуаной, сестрой Хулито! Это всё твой отец, Каталина, он случайно поджёг меня! А еще он твердит, что больше меня не любит, говорит, что любовь была прежде, но что теперь не любит». Я перебила ее: «Хуана, весь посёлок тебя любит, а его – вообще никто». А Каталина, отступив на шаг, пробормотала: «Если он даже меня не любит, как же он может любить тебя?» Она схватила меня за руку и сказала: «Не хочу, чтобы мой отец вернулся домой». «Каталина, куда же ему податься, куда мы его денем?» «Пусть убирается в лес, пусть уходит», – ответила она. А Хуана продолжала повторять: «Ох, Каталина, я не понимала, думала, что он больше не будет пить, но твой отец обманул меня, ему нужно было только моё домашнее вино, не знаю, я не знаю, и ещё ему взбрело в голову спалить мой диван!» Тут на заднем плане вдруг появился отец Каталины, и все мы следили, как он идёт по площади – все как один недоверчиво пялились на него.

Жительницы посёлка набросились на него с руганью: «Мы же тебя предупреждали, мы говорили, что, если ты что-нибудь сделаешь с Хуаной, тебе несдобровать». А мужчины подошли к Хуане и принялись за своё: «Мы же тебе говорили, мы предупреждали, что он – прокисшее вино». Но Каталина подошла к нему, напевая «папа, папа, папа», и в этот момент я вспомнила, что мне теперь некого называть папой, и я сразу же ощутила странное ощущение в моём теле. И тогда, сеньор, на ум мне пришли августовские праздники прошлого года, когда я хлопала в ладоши, а отец танцевал под песню со словами если ты точно знаешь, что я тебя люблю, порадуй меня… И сразу же наподобие того, как перед моими глазами проносилось стадо животных, при появлении новенькой с подобной скоростью замелькали образы моего отца, дававшего мне воду, когда я была ещё такой маленькой, что проливала её, или нарезавшего в моей тарелке телячье филе, или объяснявшего мне, как растут растения, повторяя: «Терпение, Лея, главное в жизни – терпение». А ещё вспомнилось, каким тяжёлым взглядом отец смотрел на Нору, сеньор, взглядом, отягощённым печалью. Я даже вспомнила фразу, которую он произнёс Большой Лее: «Я думаю, Нора страдает, да, Нора страдает». Посреди всех этих воспоминаний в моей голове нарисовался образ Марко, говорящего мне: «Твоя проблема в том, что ты мало плачешь», и из моих глаз, как из фонтана, начали капать, капать, капать огромные капли. Потому что, сеньор, у меня никогда больше не будет отца, я не знаю, есть ли отец у вас, но у меня нет, и именно в тот момент я окончательно поняла это, пока односельчане пытались исцелить разбитое сердце Хуаны и грозили карами ее обидчику. Ведь если бы мой отец был там, он подошёл бы ко мне, взял меня за руку и сказал: «Моя Маленькая Лея, Хавьер не любит тебя, прояви терпение и не иди на уступки».

Разревевшись от тоски впервые за месяцы и даже годы, я почувствовала какой-то надрыв в животе. На этот раз ощутила не пламя, а горе, горе всей моей жизни, моего умершего отца, теперь одинокого, без дочерей и жены, без кроликов, без дома, без этого посёлка и без жизни, сеньор, даже без жизни. В самый разгар царившей на площади суматохи, среди множества зрителей, сбившихся в толпу, я ухватилась за кресло Норы и спросила, глядя ей в глаза: «Ты страдаешь, Нора?» И моя сестра, сеньор, как будто поняла, словно поняла меня, открыла рот, как и тогда, когда услышала о случившемся с нашим отцом, и издала сдавленный крик. То же самое повторилось, когда она увидела мои слёзы, и я даже не знала, что с ними делать, поэтому просто тёрла и тёрла глаза в попытке загнать их назад. Или, возможно, Нора так вскрикнула из-за возгласа Каталины «папа, папа, папа», заставившего мою сестру вспомнить, что отца у неё тоже больше нет. Или что-то ещё, но в тот момент мне не хотелось думать, что отвисшая челюсть Норы – подтверждение её страданий с момента, как восходит солнце до его заката.

Времени на дальнейшие размышления у меня не было, потому что мэр, увидев возникший переполох, выключил музыку, схватил микрофон и объявил начало конкурса красоты. Все бросились расхватывать стулья, чтобы усесться перед сценой. Марко и Хавьер оказались рядом со мной, хотя Марко не хотел садиться, но я приказала ему: «Марко, сядь, не отсвечивай, сейчас будет очередь Каталины», а Марко взглянул на меня и понял, что я плачу, он понял это раньше Хавьера, сеньор. И сказал мне: «Кто это заставил тебя плакать? Я его убью». А я: «Тише ты, нет-нет, это совсем не то, о чём ты подумал, нет», но он повторил: «Я убью его». И сказал это так громко, сеньор, что все оглянулись на нас. Я схватила Марко за руку, а он всё время твердил: «Я убью его, я убью его, я убью его», и стало слышно, как его мать жалуется подругам: «Мой сын не изменился в лучшую сторону, он совсем не меняется!» Поскольку Марко решил, что я лью слёзы из-за Хавьера, он взглянул на него с таким видом, будто грозя: «Хотя ты приютил меня в своём доме, я готов набить тебе морду». И Марко обхватил шею Хавьера, приподнял его со стула и ударил кулаком в лицо. Ну а поскольку у меня, сеньор, нет недостатка в силе, я удержала его руку, которую он занёс для второго удара, и укусила её до крови, чтобы он образумился, сеньор, чтобы повиновался мне. Марко сразу же повернулся ко мне, и я подумала, что приму удар на себя, но он прижался лбом к моему лбу, как делал всегда, когда я разнимала его в драках, и почти неслышно наконец-то поведал то, что давно хотел мне сказать: «Если ты решишь уехать отсюда, я помогу тебе, Лея, я вытащу тебя из этого посёлка придурков, потому что хочу, чтобы ты была счастлива». Тут же появились двое