никогда, сеньор, ни разу в жизни не называл меня красивой. А я так долго ждала этого момента, что не знала, что и сказать, поскольку всегда представляла, что, когда Хавьер наконец назовёт меня красоткой, я подпрыгну от радости, и даже воображала, как иду к алтарю, сеньор, и скрепляю мою жизнь с ним, но это было в прошлом, в прежние времена и в другие годы.

Услышав такое, сеньор, я уверилась в том, что Хавьер с момента появления у него жеребёнка старался меня полюбить в ответ, зная, что я сохла по нему с раннего детства и потому что он был одинок. А я начала отказываться – «нет-нет-нет», и все решили, что я не желала участвовать в этом конкурсе за всё золото мира. Вы можете себе представить, что я думаю об этих вещах, но в действительности это не так, и мой отказ был вызван тем, что всё моё тело словно горело и вот это, сеньор, и вправду означало конец света. «Не хочу, чтобы ты меня сейчас любил, потому что стремлюсь учиться любви, но с тобой мы бы научились совсем другому», – хотела я сказать ему, однако промолчала. А Марко снова за своё: «Лея, я просто хотел сказать тебе, что если ты…», но Каталина опередила его и объявила: «Если конкурс красоты в этом году выиграю я, то мне сделают операцию на ноге за деньги, которыми меня премируют».

Конкурс красоты, сеньор, проводится у нас мэром уже шестой раз подряд, и всегда побеждает одна из его дочерей. Каталина участвует каждый год, одинаково радостная и полная надежд, сеньор, поскольку у неё короткая память и неиссякаемая настойчивость. Год за годом побеждали дочери мэра, и, следовательно, на этот раз пришла очередь его последней дочери, самой красивой из всех. Я мало разбираюсь в красоте, и мне безразлично, считают ли меня красивой или страшненькой, ведь в моём лице есть что-то от матери, что-то от отца и что-то от бабушки Химены, а ещё что-то и от Норы. Глаза у меня невыразительные, ибо они привыкли видеть одно и то же, мои руки вечно в пыли и земле, ноги мускулисты от того, что постоянно приходится подниматься и спускаться по одним и тем же горным склонам. А мои ступни, сеньор, мои ступни изранены, как у всех, кто ходит по плохо асфальтированным улицам и наступает на камни, от которых появляются мозоли.

В нашем посёлке красота неведома, но дочери мэра, которые многое повидали, немало слышали и часто путешествовали, обладают широким кругозором, и это делает их красивыми. Думаю, сеньор, в том-то и состоит красота, чтобы посетить другие места и полюбоваться увиденным, как удалось этим девушкам. Старики нашего посёлка, соблазняемые трусиками дочерей мэра, постоянно голосуют за этих участниц. А Каталина, с её вызывающей, броской, нестандартной красотой, всегда получает три балла – от Хавьера, Марко и меня. Я против проведения конкурсов красоты, сеньор, потому что мэр выставляет дочерей напоказ точно так же, как мы – своих коров. И я знаю, чувствую, предчувствую, что красота девушек – в их головах, как и у меня, сеньор, а их ум не заслуживает того, чтобы его демонстрировали нескольким старикашкам, которые желают увидеть только их наготу. Каждый год я говорю Каталине: «Неужели у тебя морда, вымя для дойки, а хвостом ты отгоняешь мух?» А Каталина отвечает: «Это грязная зависть, грязная зависть, грязная зависть».

В тот день мы накурились больше обычного, и когда я с матерью вернулась домой, то скорее спала, чем бодрствовала. Мать рассказывала мне что-то о поведении Норы, но я думала только о том, как здорово было бы спать в подвальном убежище мэра, набитом подушками. На следующее утро мать, увидев, как я спускаюсь по лестнице, сказала: «Хороша же ты была вчера, до чего хороша, ох хороша», а я в ответ, чтобы снять напряжённость: «Мама, не хмурься, на следующей неделе у нас будут вечеринки, и я возьму тебя на танцы, возьму тебя с собой потанцевать». «Лучше танцуй с Хавьером, он тебе больше подходит, а меня на танцы приглашал твой отец, но теперь я танцую только с кроликами, и больше ни с кем». И мне подумалось, сеньор, что, если жизнь теперь будет вот такой, с медленно умирающей Норой, да еще мать будет меня наказывать, лучше уж пусть наступит конец света и всё закончится прямо сейчас.

В течение недели, сеньор, мы все поднатужились и украсили каждый уголок посёлка. Новенькая тоже участвовала в этом и, будучи художницей, развесила свои картины на фасадах домов. Совсем рядом с нашей лавкой она поместила ту, которая, как я ей говорила, мне больше всего понравилась, та самая, с лаймами в плетёной корзинке. И я, сеньор, догадалась, что она сделала это в качестве извинения, хотя мне не нужны извинения от женщины, оскорбившей нас в присутствии всех. Я подошла к её дому с этой тяжёлой картиной под мышкой и от усилий и жаркого солнца даже вспотела. «Не хочу видеть это поблизости», – заявила я, а она, удивившись, фальшиво рассмеялась, сеньор, не иначе как фальшиво. «Смеешься, а сама даже не знаешь, над чем?» Однако её картина опять появилась на том же месте, и во все дни подготовки посёлка к празднику я снова и снова относила её к дому Химены. Очевидно новенькая в своём стремлении к чему-то, не известному мне, каждый раз вешала её у дверей нашего продуктового магазина. Однажды, когда мне надоело ходить к дому Химены и обратно, я вытащила сестру из кровати, взвалила её себе на спину – ей, бедняжке, было уже всё равно – она повисла на мне всем своим обмякшим телом, и я сказала ей: «Нора, тебе будет полезно немного прогуляться, ведь если ты будешь так долго лежать в постели, то забудешь улицы нашей деревни». И мы, как могли, спустились по лестнице, я усадила её в инвалидное кресло и повезла в нашу лавку. Я оставила её сидеть у той же части стены, где новенькая настырно пыталась повесить свою злосчастную картину. Нора не сопротивлялась, хотя её колени были в синяках: поскольку мы теперь так редко спускали её в гостиную, опасаясь, что если она пошевелит ногами за столом, то порежется ножами, мы с ней упали на последней ступеньке лестницы. Я разбила себе лоб, а Нора ушибла ноги. Впрочем, сеньор, я сделала это ещё и потому, что отказывалась верить, будто Нора не желает, чтобы мы вытаскивали её из кровати,