берега. Ты переоденься-ка, Талец. Возьми вот свиту получше. Тут у меня припасена в котомке. И поясом перетянись.

– Ты как… меня сыскал, Авраамка? Вот уж не ожидал тя! – Талец всё ещё не мог поверить, что свободен.

– Да меня ведь тоже к Олегу привели. Примикарий этот безносый принялся вопрошать: пойдёшь или не пойдёшь к князю в услужение?

– Ну а ты?

– А я подумать вот обещал. А сам стою и смекаю: как бы убраться от вас, лиходеи, подобру-поздорову. Тут староста купецкий и говорит: крепче, мол, думай, Авраамка, и поскорей. А то вот один тут бывший невольник осмелился князю дерзить да служить ему не захотел, так он теперь в темнице у меня гниёт. Я тут и понял, что о тебе речь. Вот и решил тебя выручить.

– Но где ж ты ключи достал?

– Здесь ведь Ромея, не Русь, друг Талец! – рассмеялся Авраамка. – Золото – главный господин! За золото тебя и в саму преисподню проведут, и в императорский дворец. Сунул стражу номисму, он мне – ключи. Ещё велел связать себя да кляп в рот сунуть. Чтобы подумали, будто на него напали. Одно жаль: две книги ценные у Акиндина пришлось оставить. Но ничего, у меня на ладье целый ларь. Будет чем королеву порадовать.

– Что ж, видать, сама судьба нас с тобою свела, – раздумчиво промолвил Талец.

– Она самая, друг. Судьба-удача. Но гляди, заря занимается. Поспешим к воротам.

Авраамка ухватил Тальца за руку и увлёк его за собой. Они побежали вдоль окутанной мраком каменной стены к обитым медью широким воротам.

Глава 32. Ладья уносит вдаль

Уже рано утром в порту слонялись нищие, предлагали свои услуги пышногрудые гетеры[157], призывно кричали мелкие торговцы снедью, разгружали товары полуголые рабы. Талец и Авраамка с трудом протискивались сквозь галдящие и орущие толпы. Какой-то приземистый горбоносый армянин тряс перед ними отрезом добротного сукна, нахальная белокурая гетера со смехом манила их пальчиком с ярко алеющим ноготком; торопящийся табулярий-писец с чернильницей, пером и пергаментным свитком, грубо толкаясь, осыпал их отборной бранью.

Вертелась, кружилась в клокочущем водовороте будничная столичная жизнь.

– Ветер стих, море поуспокоилось. Везёт нам с тобой, Талец, – лукаво подмигнул Авраамка. – Вон и ладья наша, – указал он на покачивающуюся на волнах большую ладью с насаженными бортами. – Сей же час и поплывём прямой дорожкой.

Возле причала по вымощенной камнем дороге брела нищенка в убогих лохмотьях, с клюкой в руке. Увидев Тальца, она вдруг, указывая на него пальцем, завизжала:

– Раб, раб, мой раб! Беглый раб! Держите его!

«Тьфу, пропасть, ведьма окаянная! Повстречались-таки». – Талец с трудом узнал в этой оборванной кликухе некогда сверкающую нарядами патрицианку Евдокию.

– Чего ты кричишь, Евдокия? – недовольно проворчал усатый кормщик. – Или ты совсем выжила из ума? Какой там раб, ты погляди на себя. Твой отец был славный человек, садовник во дворце большого вельможи, ходил всегда в чистых одеждах и был вежлив и обходителен. А ты? Посмотри, до чего ты докатилась!

Прядь давно не чёсаных волос ниспадала на лоб Евдокии, лицо её покрылось густой сетью морщин и пожелтело, она громко сморкалась, вытирая нос рукавом засаленной грязной хламиды. По одежде её ползали жирные вши.

– На, отдай ей монету, сразу замолчит. – Авраамка протянул Тальцу медный обол[158]. Он опасливо озирался на собирающуюся вокруг них толпу зевак.

– Возьми! – Талец бросил Евдокии монету. – Ты ошиблась. Я никогда не видел тебя.

– Раб, раб! Не нужны мне твои деньги! – продолжала вопить Евдокия.

Появился строгий легаторий[159] в тяжёлой катафракте[160].

– Что здесь творится? Кто эта женщина? – спросил он.

– Не слушай её, уважаемый! – подскочил к нему Авраамка. – Эта женщина безумная! Громко кричит, обижает моего спутника! Дозволь, шепну тебе на ухо. Он – не простой человек, он – важная особа и состоит в связях с венгерским королевским домом. Прошу, уведи отсюда эту женщину, разгони толпу. Нам надо поскорее отплыть.

Тупое лицо стража порядка вытянулось от изумления, он отвесил Тальцу почтительный поклон и с благодарностью принял из рук Авраамки серебряную монету.

Друзья поспешили к ладье.

– Что ты ему наболтал? Чего он раскланялся? – удивлялся Талец.

– Да так. – Авраамка махнул рукой. – Вот номисму, жаль, отдал ему. Поспешим же, друг. Из этого Константинополя надо убираться как можно быстрей. А то тому дай серебро, этому. Так недолго и нищим в угры вернуться.

Они прибавили шагу и вскоре уже сидели на скамьях на высокой палубе. Ладья уносила их из бухты, вдали в утренней дымке скрывались серые мрачные константинопольские стены. Стих городской шум, глаза и уши отдыхали, внимая синим переливам волн и свисту дующего в паруса ветра.

– Вот, Авраамка, всё думаю о Евдокии, – говорил Талец. – И противно, но и жаль её. Вот ведь как бывает. Давеча – одеянья парчовые, блеск, мази разноличные, благовония, руци в перстнях да браслетах, а днесь – лохмотья одни, грязь, нищета. Как всё в мире зыбко и переменчиво!

– Да, друг Талец, – задумчиво подхватил Авраамка. – Чего только в мире не бывает. И Бог весть, что ожидает нас.

Взоры их устремились в туманную даль…

После полудня ладья выплыла на широкий простор Эвксинского Понта. В последний раз прощально мелькнул за кормой узкий Босфорский пролив, куда шмыгнула при попутном ветре хеландия с ярко-красным парусом.

– Ну вот тебе и Понт Эвксинский! – разведя в стороны руки, радостно воскликнул Авраамка. – Прощай, злосчастный Царьград, столица нищеты и коварства! Полихронион, Pontos Euxeinos – Море Гостеприимное! Почему зовут тебя так, о море?! Арабы называют тебя Русским, персы – Ахшаена – Тёмным, руссы – Чермным. Ты бываешь суровым и штормовым в бурю, но ты воистину гостеприимно, ибо щедро даришь людям свои плоды. По твоим просторам плывут суда, набитые доверху рыбой. А сколько народов кормится у твоих благословенных берегов! Но сколько кораблей потопило ты в своих пучинах!

– Гляди, Авраамка, ветер сменился, в лицо нам дует, – прерывая излияния друга, обратил внимание Талец. – Скажи гребцам, пущай на вёсла налягут. Отнесёт ко брегу, разобьёт.

– Ты за них не бойся. Знают своё дело, – бодро отозвался гречин. – Сколько вёрст прошли! Но одно тебе скажу: путь нас ждёт дальний и непростой. А в Угрии… Парень ты ладный, в дружине княжой был. Умелые удатные воины всюду нужны, и уграм тоже. Без дела не останешься. Да и я словечко замолвлю.

Дружные взмахи вёсел понесли ладью по грозно пенящимся волнам. Вдали по левую руку виднелся низменный песчаный берег. Там благоухали цветы, высоко в серое пасмурное небо вдавались тёмно-зелёные копья кипарисов, шумел прибой.

На душе у Тальца стало спокойно,