тут в разговор вмешалась герцогиня Фелиция, она стала что-то тихо выговаривать Коломану, до ушей Тальца доносились резкие отрывистые непонятные слова.

– Что она лопочет? – улучив мгновение, шёпотом спросил Талец Авраамку.

– Да за книги ругает. Говорит, одно разорение с ними и один вред от них. Да она так всякий раз, – шепнул ему на ухо грек. – По-нурмански сыплет.

Коломан с видимым злорадством ответил ей что-то колкое, отчего герцогиня тотчас надулась и обиженно вскинула голову. В ушах её закачались тяжёлые золотые серьги.

Все смолкли, баны насмешливо переглядывались и улыбались.

Авраамка решил нарушить молчание. Он снова поклонился Коломану и, указывая на Тальца, заговорил:

– Этого человека, королевич, я обещал тебе представить. Он храбрый доблестный воин, достойный муж.

– Он из Руси? Ты нашёл его в Константинополе? – Единственный видевший глаз Коломана с любопытством уставился на высокую стройную фигуру Тальца. – Как тебя зовут, юноша?

– Димитрий. – Талец отвесил герцогу поклон.

– Так ты русс? Ты служил в дружинах князей? Как ты попал к ромеям? Воевал ли ты с куманами и печенегами в степях? – Коломан засыпал его вопросами.

Талец, стараясь держаться уверенно, отвечал степенно и с достоинством.

– Я, крулевич, служил князю Всеволоду и сыну его Володимиру, ходил за Глаговы до Чешского леса, ратился с погаными ордами, попал в полон, был в неволе в Ромее. Многие пути пришлось одолеть мне. Счастлив стоять пред тобою. Возьми к себе на службу. Мыслю, лишним в рати твоей не буду.

– Всё это так. Но ты не знаешь нашей речи. А тебе придётся много говорить. Эй, Авраамка! Обучи Димитрия молви мадьяр[171].

Слова Коломана прервал епископ.

– Герцог, ваша светлость, вы опять принимаете на службу схизматика![172] От этих людей одни неприятности! – вскричал он, потрясая кулаками. – Я уведомлю римского святого отца! Вы не радеете о вере!

Коломан холодно усмехнулся.

– Вы слышали, уважаемые баны? Епископ Купан захотел поделиться с нами своей глупостью и невежеством.

По рядам знати прокатился волной смех. Даже Фелиция улыбнулась, прикрывая рот.

Коломан же тем временем распалился и уже гневно выговаривал епископу, стуча посохом о каменный пол:

– Кого я должен вешти на печенегов?! Немецких рыцарей, которые бегают от них, как жайцы от волка?! Видите ли, их тонкий шлух не переношит швишта и волчьего воя диких орд! В прошлый раж печенеги жаманили короля Лашло и его отборных рыцарей в болото, он едва шпаш швою жижнь. Нет, дорогой мой епишкоп. Мадьярии нужны люди, которые имеют большой ратный опыт, а жа плечами у этого юноши – не одна битва против куманов. Нужно укреплять границы королевштва, укрощать и приручать дикие орды, делать иж печенегов мирных подданных. А один ваш швятой крешт бешшилен против штрел и копий! Нужен меч, нужна храброшть! Вот что, Димитрий! Готовь оружие, чисти кольчугу и шелом. Возьму тебя с собой в Трансильванию. А о плате за службу ты не думай. Я плачу щедро. Мои баны подтвердят это.

Талец и Авраамка кланялись королевичу в пояс и отступали к широким дверям. Дворецкий сделал им знак, что на сегодня приём окончен.

* * *

– Вот это государь, друг Талец! – весело говорил Авраамка, когда они рысили вдоль леса по дороге на Эстергом. – Знает, кто ему нужен, полезных людей привечает, о них заботу имеет. Здорово он этого епископа за пояс заткнул! Но, Талец, скажу одно: с латинянами ухо держи востро. Дам тебе совет: в этой стране никогда и ни с кем не спорь о вере. А королевич Коломан – таких князей на Руси днём с огнём не сыщешь. Вот знал Глеба, Святополка, Романа – все они одного поля ягоды. Себе – больше, другим – меньше. «Се – моё, и то – моё же» – вот как.

– А Коломан чем лучше? Чую, друже, зол он, жесток. И жёнка еговая – противная баба.

– Коломан – державный муж, Талец. Сказал уже: заботу о своей земле имеет. А такие, как Роман да Глеб, – они умных людей ни во что не ставят, не ценят. Им только бы власть, а вокруг пусть хоть одна нищета да голод да сёла, половцами опустошённые.

Талец с сомнением кивал. «Наверное, Авраамка прав, – подумалось ему. – Вот ведь тоже помыкался, побегал по разным землям, разумеет, о чём говорит».

Вообще Талец чувствовал и понимал: совсем новая жизнь ожидает его, новые люди окружают; приняла его новая, незнаемая доныне земля. Мыслил ли когда, догадывал ли, что так далеко забросит его судьба от родных мест?

Молодец расправил широкие плечи, глубоко вздохнул и потряс русой головой.

Глава 36. Смятение чувств

Как-то незаметно, буднично минуло два года после свейского нашествия на Ладогу. Снова лето, сухое и жаркое, пришло на Новгородскую землю, солнце сияло над куполами Святой Софии, снова шумел торг у Ярославова дворища, снова пестрел Волхов разноцветными ветрилами больших и малых кораблей.

«Купецкая вдова» Гликерия, как обычно, с утра шла на пристань. Глядела на привезённые из-за моря товары, перебирала перстами добротное лунское и фландрское сукно, паволоки, гладила пушистые мягкие меха. Дела спорились, торговля расцветала, всё больше сребра скапливалось в ларях, появились в доме её на Загородье[173] чермная[174] утварь и дорогие одежды. Жить бы да радоваться прибыткам, распоряжаться приказчиками, заключать сделки, снаряжать новые суда в дальние страны, воспитывать растущих чад-близнят, но нет – грызли душу вдовы тяжкие думы. Стоило закрыть глаза, как являлся ей покойный Ратша – молодой, сильный, исполненный дерзкой отваги. Вот он посреди двора одного за другим крушит ростовских воев[175], отгоняет их к распахнутым воротам, и вот откуда-то сбоку вбегает во двор, отодвигает своих дружков, широко разведя в стороны руки, ненавистный Яровит. Она, Милана-Гликерия, помнит эти мгновения до мельчайших подробностей, она видит чёрную бороду боярина, его лицо, и его глаза – страшные, дикие, огненные, напоённые местью, страстью, неистовым порывом. Вот он стоит перед Ратшей: в шеломе-мисюрке[176] с поперечной зазубриной от удара меча над челом, в кольчатой броне; длань его с долгими тонкими перстами сжимает кривую торчинскую саблю. Ратша бросается Яровиту навстречу, вот сейчас, кажется, срубит он постылому Всеволодовому сподручнику с плеч голову, Милана с неким даже восторгом ждёт этого, но торчинская сабля вдруг молнией рассекает воздух, она как будто бы слышит её тонкий провизг, и падает Ратша, её любый, её надежда, её боль, её счастье, в траву у ворот. Яровит стоит над телом, она смотрит в ужасе, как вгоняет он со скрежетом саблю в ножны, что-то говорит ростовцам, круто воротит назад, хмуро озирается, убегает вдаль по улице. Пыль, поднятая ногами