Аластор подал Айлин руку, и девушка взлетела в седло. Подобрала поводья, погладила Луну по морде, и та отозвалась тихим ласковым ржанием. Фарелли с самым серьёзным видом объяснял одной из своих гнедых, почему сегодня намерен изменить ей с другой — вот ведь болтун! Пушок, уже пришедший в себя, потрусил с поляны первым, и Аластор с невольным сожалением оглянулся на тропу, ведущую к озеру. Жаль, что такое прекрасное место навсегда останется у них в памяти связанным с такой мерзостью.

Они уже отъехали от поляны на несколько сотен шагов, и тут из кустов послышалось едва слышное ржание. Аластору показалось, что это подала голос одна из их лошадей, но он тут же понял, что неправ. Слишком далеко, да и ржание сдавленное, полное боли. Пушок тоже насторожил в ту сторону уши, а потом уверенно пошёл на звук.

— Проверим? — глянул Аластор на итлийца, и тот кивнул.

Они свернули с тропы и проехали через густой подлесок совсем немного. Белое пятно указало путь, как маяк, и Аластор не сразу понял, возле чего сидит Пушок. А когда сообразил, чуть не выругался. Спрыгнул с Искры и подошёл к лежащей на земле осёдланной лошади. Старый каурый мерин приподнял голову и жалобно посмотрел на него слезящимися глазами.

— Бедный… — тихо сказала позади Айлин. — Откуда он здесь?

— Полагаю, на нём приехал тот синьор, — ответил Фарелли и негромко выругался по-итлийски.

Аластор сел на корточки, тронул сухой горячий нос. Мерин дышал тяжело и прерывисто, его бока поднимались и опускались, а шкура, вся в потёртостях от тяжёлой работы и плохого ухода, туго обтягивала рёбра. Не чистокровка, даже не армейская лошадь, просто изнурённый крестьянский конёк. И насмерть загнанный, хотя ещё жив.

— Вот так он нас и догнал, — услышал Аластор собственный голос. — Ему не нужно было спать, а лошадь… что лошадь? Наверное, украл в какой-то деревне…

Мерин смотрел с такой тоской, что на миг Аластору показалось, будто он всё понимает. И даже не осуждает людей, только просит, чтобы всё побыстрее закончилось. Аластор скрипнул зубами и снова погладил бархатистую морду. Вот за это он и раньше иногда ненавидел людей. Почему-то считается, что лошади созданы Всеблагой только для человеческой пользы и удовольствия. И их можно не только разводить, продавать и дарить, но и загонять до смерти, изнурять бесконечной невыносимой работой, издеваться хлыстом и шпорами. Над бессловесным, но благороднейшим созданием!

Вот чем провинился этот бедняга, всю жизнь покорно возивший дрова и сено? Тем, что подвернулся под руку барготову ублюдку? А теперь ему даже помочь нельзя! К горлу Аластора снова подкатил тот горький ком, что жёг изнутри, когда Кастельмаро бил заклятием лошадей на дороге. Только теперь было ещё тяжелее. Вот проехали бы они мимо — и сколько бы этот мерин здесь умирал? Долго, если поблизости нет крупного зверья. А помочь ему никак не получится! Загнанную лошадь невозможно выходить!

Аластор глубоко вдохнул и выдохнул, потянул из ножен на поясе длинный охотничий нож.

— Может, я? — тихо спросил Фарелли, присаживаясь рядом. — Это будет быстро и не больно, я обещаю. Не рвите себе сердце, синьор…

Аластор помотал головой. Не хватало ещё переваливать на других то, что должен сделать сам. Да, этому мерину всё равно, кто оборвёт его мучения, но… зато не всё равно самому Аластору! Его учили не только продавать лошадей, но и любить их! Иногда любви приходится быть жестокой.

Он последний раз погладил измученного коня и придержал ему морду так, чтобы каурый не увидел нож. Лезвие чиркнуло по грязной вытертой шкуре быстро и уверенно — и кровь хлынула сразу, словно ждала этого. Мерин опять тихонько заржал, но даже не дёрнулся, только покосился на Аластора с немой благодарностью. А потом влажный карий глаз подёрнулся неуловимой знакомой пеленой — и застыл. Аластор встал, вытер почти чистый нож о рукав куртки и сунул его в ножны. Снова вскочил в седло Искры и принялся выбираться из леса опять на тропу. Остальные молча последовали за ним.

На душе было не просто паршиво — да ему волком выть хотелось! Который раз уже судьба тычет его носом в собственную беспомощность, как слепого щенка — в материнское брюхо!

Айлин — юная леди, которую он должен беречь и защищать, на деле снова и снова сама спасает его. Без неё Аластор не ускользнул бы от людей лорда Бастельеро, не отбился от демонов. Да что там, даже дорогу без Пушка, по одной карте, искать было бы куда труднее.

Фарелли спас их обоих от глупого отравления грибами, а потом был тот выстрел в демона и нож, прикончивший мэтра Денвера. Да, Аластор тоже вытащил его из реки и раздобыл лекарства, но у итлийца счёт всё равно больше! Да если бы не Фарелли, Аластор бы умер от стыда, опозорившись перед Айлин! Это можно ещё к одному спасению жизни приравнять, не меньше, а то и больше.

Зато он, благородный лорд, чувствует себя самым слабым из троих! Не маг, не опытный боец… Это Айлин и Фарелли спасают и берегут его, прикрывают от беды. И, если понадобится, пожертвуют собой, лишь бы он дошёл до цели…

Тропа стала шире, и гнедая итлийца зашагала вровень с Искрой, а через мгновение Фарелли вкрадчиво произнёс:

— У вас такое лицо, благородный синьор, как будто вы хотите кого-то убить.

— Не вас, — буркнул Аластор и тут же устыдился собственной грубости.

И к кому? К человеку, которому снова обязан!

— О, это радует! — жизнерадостно и совсем не обидчиво отозвался итлиец. — Ничего, остановимся на обед, сварим что-нибудь вкусное, и вам полегчает. Большим мужчинам нужно хорошо есть, а из-за этого недостойного синьора, прими его Баргот, мы остались без завтрака. Безобразие!

— Даже спорить не буду, — усмехнулся Аластор. — Хорошо, что живы. А я ещё… не поблагодарил вас…

Он бросил быстрый взгляд в спину едущей впереди Айлин, но подруга была слишком далеко, чтобы слышать их тихий разговор.

— Пустое, синьор, — небрежно пожал плечами итлиец. — Я вам тоже кое-чем обязан, знаете ли. И всегда рад быть полезным. А ножом, арбалетом или котелком — это уж как доведётся.

— Давно вы занимаетесь этим ремеслом? — помолчав, спросил Аластор, не зная, как подобраться к тому, о чём хочется спросить.

Он впервые задумался, что итлиец выглядит ненамного старше, да и не поймёшь по его гладкому тонкому лицу настоящий возраст. Но так легко убивает…

— Лет десять, — по-прежнему беззаботно ответил Фарелли. Возвёл глаза к небу, что-то беззвучно посчитал и подтвердил: — Ну да, где-то с шестнадцати. У нас в Итлии рано начинают. Жара, синьор, сами понимаете. Апельсины зреют быстро, красивые девушки — ещё быстрее, приходится за ними поспевать.

— Вы стали наёмником в шестнадцать? — поразился Аластор. — А как же ваше ремесло и мастер?

— Ну, так я не уезжал из города, — ловко выкрутился итлиец. — Одно небольшое дельце там, другое здесь — ремеслу это совершенно не мешает. На свете полно благородных синьоров, которым требуется ловкая шпага и умение молчать про их секреты. Но такая работа бывает не каждый день, а безделье — мать всех пороков, как говорит мой мастер.